Владимир Некляев - Лабух

— Ты знаешь ее?

Да и надо было спросить, почему нет? Хоть ясно ведь, что знает… И как я спросил, так Поль ответил — вроде бы равнодушно:

— Знаю. Петь пробовали вместе… Ли — Ли поет неплохо, не слышали?..

Я не слышал. Не думал даже, что Ли — Ли поет. Если не считать пением звуки, вырывающиеся из нее в небесных полетах. Так мало кто петь умеет. Да никто так не поет, кроме Ли — Ли.

Но ведь не с кем–то.

Что это со мной?..

Ли — Ли и сама не скрывала, что все у нее до меня было, хоть и без полетов… Оно и не могло не быть, смешно думать, будто не было, и я относился к этому спокойно — да я никак к этому не относился… Сам ведь с «профессоршей…» Паскудно, могло этого не быть, но, если уж так вышло… Я музыкант, мне мало одной песни. И вдруг… только что… представив Ли — Ли с этим ангелом… Да само собой!.. неизбежно!.. такой красавчик с такой красавицей!.. как они могли пропустить друг друга, не попробоваться?.. Если только он действительно не из голубых — по голосу сейчас и распознаем…

— Не слышал я, как Ли — Ли поет, — стал искать я в столе… что–нибудь, чтобы руки занять — кулак опять сжиматься начал. — Давай ты уж голос подай, если с собой принес.

— Принес, — вынул Поль из кармана кассету. Я взял ее, повертел в руках и бросил на стол.

— Так не пойдет. Зачем мне запись слушать, если ты здесь живьем?

Белый, словно снежок, Поль порозовел.

— Я не буду петь.

— Почему?

— Не хочу…

Да он комплексует! Нервничает, трусит и, чтобы защититься, решил нападать… А я уж черт–те чего напридумывал!

Сев к роялю, я взял несколько аккордов той самой «слизанной» джаггеровской мелодии. Но своих аккордов, не из начала…

— Давай, давай эту украденную, с которой ты рос… Не зажимайся, никого ведь, кроме нас, нет…

— Есть!

Поль, едва не отбив мне пальцы, грохнул крышкой клавиатуры.

— Не буду я петь! Вы тупой, как колун! Ничего не поняли! Только разобиделись! — бросился он к двери. — А я не хочу, чтобы вы во мне ошиблись! Потому что я вовсе не тот, кем кажусь!

Он уже выходил, но я успел еще вслед ему спросить:

— А кем ты, думаешь, кажешься?

— Ангелом! Разве не так?.. А во мне дьявол живет!

И грохнула дверь. Как много грохота с ангелами…

Чтобы в самом деле я что–нибудь понял — так разрази меня гром… Надо будет Марте позвонить или даже встретиться с ней: что это такое?.. И на хрен нам приснились такие необычные?..

Кассету я прослушать не успел: позвонил Ростик и сказал, что готова баня.

Ростик если и взял пива, так глоток на двоих, а мог и вовсе не взять. Скажет: «Моя баня — твое пиво», — и по дороге я заскочил в магазин, где наткнулся на расхристанного и так помятого, словно его измолотили, Алеся Крабича, с которым были мы когда–то соавторами и написали с дюжину песен. В свое время, связанный семьями, проблемами их досмотра и прокорма, во всем вольному, ни от кого не зависящему Крабичу я даже завидовал. До начала всяких там союзных перестроек и национальных возрождений Крабич жил себе нормальной жизнью поэта, стихослогал и пьянствовал, ныряя из гульбы в гульбище, а затем вдруг нырнул в борьбу — и никак из нее не выплывет, хотя пить не бросил. Отдыхает он от борьбы только с перепоя — и сегодня, по всему было видно, — день отдыха.

Поэт Алесь Крабич встретил мой взгляд глазами мученика, поднял руку и пусто щелкнул пальцами… Я подумал и решил, что цеховое братство есть цеховое братство, лабухи в нем вместе с поэтами — и двоим нам с Ростиком третий не сильно помешает.

— Ты голоден? — спросил я Крабича, и он на вопрос мой с отвращением поморщился: «Какая еда!..»

До перекрутки из поэта в борца Алесь был если и не ближайшим другом, то и не дальним, не сторонним мне человеком. Во всяком случае, одним из тех немногих среди мужской шайки, кого я мог вблизи терпеть. Заодно, правда, доводилось терпеть и его наглость, которая с годами, когда он начал пропиваться, все густела и нарастала. Поэт прирожденный, он к таланту своему относился недоверчиво, как к чему–то странному, неожиданному в нем и не ему принадлежащему, и, напиваясь, орал всем, кто упрекал его в пьянке: «Не свое пропиваю!.. Не ваше!.. Ни–чье!..» О политике в то время он и не помышлял, говорил о ней редко, не смотрел телевидения и не читал газет, только книги, которыми завален был весь его, перегороженный наполовину с братом–мильтоном, длиннющий, как два сцепленных вагона, дом на Грушевке, куда я частенько сбегал и от первой, и от второй семьи и где мы нескучно проводили ночи со случайными попутчицами жизни.