Владимир Некляев - Лабух

Но и не все просто… Панок тогда, в первый раз, мог и не показывать мне фотоснимок, это было необязательно — и так каждый знал, что мы с Феликсом дружили. Фотоснимок он показал, чтобы я подозревал каждого — и близких, самых близких… Чтобы понял, что, если буду против силы, сила сделает так, что все будут против меня.

Это система — они всегда натравливали всех на одного… И муж жену подозревал, и брат брата…

А Панок далеко пойдет… Игра в нем есть, не одна служба. Если, конечно, не переиграет: кагэбэ не казино.

«Тут сидеть?..» — оглядывается Феликс, которому камера моя не глянулась, и Панок одного его к двери ведет: «Нет, два часа Роман Константинович здесь за вас обоих посидит, ничего с ним не случится, если не случилось…»

Я молчу, потому что лучше потерпеть, чем сказать про болезнь, выдать, в чем твоя слабость. Кто его знает, как оно дальше повернет…

Феликс останавливается, обнимает меня, и я чувствую, что за спиной моей у него слезы на глазах, как и тогда, когда встретились мы во дворе Амеда… И вдруг он шепчет мне на ухо:

«А Ли — Ли на Нелли похожа, ты помнишь Нелли? Я, ты знаешь, и не любил, кроме нее, никого…»

Что–то меня настораживает… Тем более, что Нелли, какой я помню ее, ничем на Ли — Ли не похожа.

«Чем они похожи?..»

«Они обе, чтобы спасти».

Он сказал это так, как сказал бы: они обе, чтобы погибнуть. Мне это совершенно не нравится — и я говорю, оберегая Ли — Ли:

«Мы уже спаслись. Оба».

Феликс голову на плече моем катает: «Но не рассчитались», — и меня пробивает холодком от затылка: нигде и никогда больше мы не встретимся!.. «И Бог знает, где и когда рассчитаемся…» — катает голову Феликс, и я стою, неловко по спине его гладя:

«Я в Москву к тебе приеду. Там друг мой давний в ракетно–космических войсках служит, мы с ним третью мировую войну начать хотели — теперь вместе и начнем».

Отступив, Феликс недоуменно слезливыми ресницами моргает:

«При чем тут ракетно–космические войска?.. Да и нет давно таких, расформированы…»

С чувством юмора у Феликса так себе.

А у Панка нормально.

«Возьмите, чтобы веселее сиделось», — достает он, снимок пряча, конверт из того же кармана.

Фокусник тюремный…

Конверт пухлый — и почему–то я думаю, что в нем деньги. Те, что обещали Панок с Красевичем, когда вербовали: «Назовите сумму». Да разве заслужил я… и есть мне за что платить?

Панок нетерпеливо сует конверт в руку: «Ли — Ли для вас передала. Слово даю, не читал, хоть и надо бы, мало ли что…»

Если не читал, то откуда знает, что в конверте нечто такое, что читается?

«Ли — Ли?..» — спрашиваю я, не понимая, и Феликс на меня быстро–быстро, как в беседке у Амеда, глазами стреляет — уже из–за двери, пока она закрывается… и гремят замки в двери.

Вылупился…

Никогда и ничего раньше Ли — Ли мне не писала… Буквы у нее набегали, наскакивали одна на одну — так торопились, и все же похожи были на неторопливые, клинописные буквы рождественских американских открыток. Настолько похожи, что сразу так и показалось: их написал, торопясь, Феликс. Но это уже было бы слишком: быть со мной в одной камере — и чтобы подполковник госбезопасности, пускай себе по совместительству фокусник, от него при нем мне что–то передавал…

Люди с похожими почерками встречаются не так редко, как люди с похожими отпечатками пальцев, но и не намного чаще… Я не знаю, какая тут снедь для хиромантов, но наверняка есть.

И когда ты написать успела столько, быстрая ты моя?..

«… и все в мире вещи — одна вещь, но этого не понять иначе, как принять, что так оно и есть. Тогда можно жить естественно во всем и со всеми, и даже вместо французского романа читать китайскую философию, чувствуя себя французским мушкетером в полном согласии с китайскими философами. Ибо есть вода и есть женщина, которая в ней купается.

Но и ощущение мушкетера недоверчиво, не как собственную вещь во всей массе вещей, ты в себе носишь. И я задумалась: в чем твоя проблема?..

Тебе однажды открылось, что ничем ты не лучше всех. Не хуже, но и не лучше — вот ведь в чем проблема, которая не стала бы проблемой, если бы ты к ней не привык, не сжился с годами. Будто на самом деле то, что ты все же умеешь делать лучше других, иначе, чем другие, в зачет не идет.

Как не идет? А музыка?.. Лидия Павловна рассказывала, как очаровалась твоей музыкой к бенефису, а ты изорвал клавир: да какая там музыка, какой из меня композитор! Поль рассмеялся бы тебе в лицо, он ведь тоже музыкант — и ты единственный, на кого он молится и кому завидует. Из–за чего и все его бзики: молится и завидует.