Рышард Клысь - «Какаду»

— Боже мой! — закричала она в ужасе. — Отодвиньтесь от двери, а то вас вытолкнут из вагона!

Ухватившись рукой за железную скобу, поддерживающую полку, я ласково ей сказал:

— Не бойтесь. Не выпадем.

Возня и галдеж в купе не прекращались, девушку толкнули в спину так сильно, что наши лица на мгновение сблизились.

— Извините, — шепнул я ей и крикнул во мрак неосвещенного купе: — Что у вас там творится, черт побери?!

— Бабе приспичило! — откликнулся тотчас из толпы чей-то голос. — В такой давке!

— Дайте ей горшочек! Люди, у кого есть подходящая посудина?

В купе раздался взрыв смеха.

— Чтоб тебе сдохнуть, дурень! Вздумал надо мной смеяться?

— А вы не можете потерпеть до станции?

— Я уже два часа терплю. Мочи нет.

— Люди! Сердца у вас нет! Дайте женщине какую-нибудь посудину!

— Бутылка устроит?

— Бабе бутылка не годится. Лучше бы кастрюлю.

Снова раздался громкий смех, а потом в темноте послышался звук пощечины.

— Вы это бросьте! Ишь размахалась!

— Молчи, ублюдок паршивый! Я тебе покажу, как над женщиной измываться!

— Я тебе не «ублюдок»!

— А то кто же?

— Эй, баба, заткнись!

— Я тебе покажу «бабу»! Вот вернусь — еще не так получишь. Чтоб тебе до места не доехать, хулиган проклятый!

Некоторое время еще продолжалась глухая возня, но в конце концов шум и толчея улеглись, пассажиры вернулись к прерванным беседам и вагон наполнился монотонным говором.

— Боже! — вздохнула девушка. — Какими недобрыми стали люди.

Я молча взглянул на девушку, ее измученное и бледное лицо было похоже на сонное и грустное личико усталого ребенка. Из-под меховой шапочки выбивались непослушные локоны мягких золотистых волос, на какую-то секунду, когда она повернула голову, они коснулись моих губ.

— Далеко едете? — спросил я шепотом.

— В Краков.

— Я тоже, — сообщил я. — Вы живете в Кракове?

— Да. С начала войны.

— А до войны?

— Что — до войны?

— Где вы жили?

— В Варшаве.

— Мне нравится этот город.

— А мне нет.

— Почему?

— Я потеряла там отца и двух братьев.

— В Кракове вы живете с матерью?

— Нет. Мать я потеряла еще в тридцать девятом. Во время бегства, — объяснила она с удивившим меня спокойствием.

Послышался гудок паровоза, я выглянул в окно и увидел темные, уцепившиеся за поручни фигуры, белое бесконечное поле, снег, бешено клубившийся у самых колес мчавшегося поезда.

— У меня тоже нет семьи, — сказал я. — Так же, как у вас.

Вдруг я почувствовал, как девушка доверчиво и мягко прижалась ко мне всем телом, склонив голову на мое плечо. В первое мгновение мне показалось, что в этой духоте и давке ей стало плохо, но когда она подняла свое спокойное и чистое лицо, меня неожиданно захлестнул прилив огромной нежности, захотелось коснуться ее щек, провести рукою по волосам, но я не сделал этого, ведь она могла неправильно истолковать этот мой порыв и почувствовать ко мне недоверие.

«Во всем виновата война, — подумал я. — И усталость, и отчаяние, и страдания, и страх, да еще постоянная неуверенность в завтрашнем дне. Люди стали плохо относиться друг к другу, но ведь не все. Скоро война кончится. Ждать осталось недолго. Вслед за зимой приходит весна, а с нею возвращается надежда. Эта девушка молода. Забудет. Так же, как и я стал забывать».

Подумав об этом, я неожиданно понял, что не смогу в эту минуту представить себе лица умершей матери, и мне стало не по себе.

«До сих пор это мне всегда удавалось, — признался я себе с горечью. — Всегда. Стоило лишь захотеть — и я отчетливо видел ее лицо. Стоило только закрыть глаза и подумать о ней. А теперь этого недостаточно. Время делает свое дело, оно стирает даже то, что хотели бы помнить всю жизнь».

— Далеко еще до Кракова? — тихо спросила девушка.

Я взглянул на часы.

— Через полчаса должны быть на месте.

— Вы едете к родным?

— Нет. Я же вам говорил — у меня нет семьи.

— Я имела в виду дальних родственников. Всегда есть какие-нибудь дяди или тети, к которым можно приехать…

— Нет. В Кракове у меня нет никаких родственников.

Она беспомощно покачала головой и стала смотреть через мое плечо на исчезавшую за окном поезда серебристую и расплывчатую полоску земли.

— Это, может, даже лучше, — сказала она задумчиво. — Лучше, что никого нет.

— Почему вы так думаете? — удивился я.

— Тогда ничто не напоминает о прошлом, — ответила она с грустью. — Особенно в такой вечер, как сегодня. Сочельник… Это слово вызывает столько воспоминаний. В таком положении, как я, на человека временами накатывает что-то такое страшное, чему и названия не подберешь. Только среди людей по-настоящему понимаешь, что ты потерял. Боже мой! Боюсь, я уже никогда в жизни не буду радоваться праздникам. В эту минуту я думаю о сочельнике с ненавистью…