Рышард Клысь - «Какаду»

— Да, — признал я с нетерпением. — Только я не понимаю, зачем вы со мной об этом говорите.

Майор улыбнулся:

— Нам всем так редко удается искренне поговорить о некоторых проблемах.

— Только поэтому?

— Нет. Мне интересно было также познакомиться с вашими взглядами.

— Это все?

— Нет, я говорил еще, чтоб убить время.

— Увы. Время убивает нас.

— Я употребил риторический оборот. Но вы ведь поняли, о чем шла речь…

— Вы прекрасно говорите по-польски…

Майор кивнул и снова улыбнулся.

— Люблю эту страну, — признался он. — Я родом из Вены, но до войны долго жил в Польше. Почти шесть лет. В Кракове я изучал славистику. Так же хорошо я говорю и по-русски.

— Вот как.

— В Польше у меня много друзей.

— Даже сейчас?

Он помедлил.

— Да, — ответил он, на мгновение задумавшись, — даже сейчас. Несмотря ни на что. Многих, правда, я потерял, но есть и такие, которые понимают ситуацию и по-прежнему поддерживают со мной дружеские отношения. Меня это радует. Я люблю вашу страну и полон уважения к ее народу, несломленному и гордому.

Я взглянул на майора с интересом, он меня тревожил, раздражал, я подозревал, что под этой изысканной и галантной маской вежливости кроется хищный игрок, лишь ожидающий удобного момента, чтобы бросить на стол все козыри; так я думал, но не придавал этому особого значения, ибо все еще имел над ним перевес, а его монолог вызвал во мне только больше подозрений и недоверия.

— Это вам не удастся, майор, — тихо произнес я.

— Что?

— Усыпить мою бдительность.

Майор скривился.

— Ничего вы не поняли, молодой человек, — сказал он с горькой иронией. — Я мог вас уничтожить. Я все видел. Когда вы садились в вагон и я помогал вам поставить на полку чемодан, я знал, что вы поляк. И сразу догадался, что вы любой ценой стремитесь уйти от полиции. Я вам помог. Потом вы перешли в другой вагон. Должен сказать, это меня очень обеспокоило. У меня не было уверенности, что вы не выскочили из поезда, а в этом чемодане нет бомбы, которая может взорваться в вагоне. Я только ошибся насчет назначения этого груза. Но зато я уже знал, что вы сюда вернетесь. Достаточно было уведомить остальных пассажиров, моих земляков, и вагон этот стал бы для вас ловушкой. Однако я этого не сделал…

— Почему?! — воскликнул я в бешенстве. — Почему вы этого не сделали?!

— Вы спрашиваете об этом уже второй раз.

— Да.

Майор пожал плечами.

— Наверно, у меня есть на то свои причины, — ответил он мягко.

— Может, вы не сделали этого из-за своих польских друзей?

Он улыбнулся.

— И это также имеет значение, — тихо произнес он. — Я как раз еду к ним. Они пригласили меня на праздник. Вы понимаете, что это значит? Я проведу с ними сочельник.

— Боже мой, как трогательно! — сказал я с нескрываемой ненавистью. — Чертовы польские «патриоты» и слащавый сентиментальный немец за общим праздничным столом…

Майор побледнел, строго взглянул на меня, на мгновение мне показалось, что он пришел в ярость, но, видно, сдержался; теперь он сидел с низко опущенной головой, а когда вынимал сигарету и закуривал, было заметно, как дрожат у него руки.

«Проклятие, — думал я с удивлением. — Что за странный человек! А может, он и впрямь говорит правду? Но если так, его нельзя больше дразнить. Не стоит испытывать человеческую доброжелательность. Если провоцировать его и дальше, в конце концов в нем проснется зверь, и тогда все станет намного опаснее. Добрый немец, черт побери! — мысленно выругался я. — Добрые польские „патриоты“! Проклятые, слюнявые „патриоты“! Сидят себе дома и ждут немецкого майора, чтобы сесть с ним за рождественский стол, а тысячи порядочных ребят скитаются по свету в эту паскудную зимнюю стужу. Меня тоже ждут, — подумал я вдруг с волнением. — Но совсем по-другому. Терзаются тревогой, не зная даже, вернусь ли я вообще. Ни у меня, ни у них никогда не было уверенности, встретимся ли еще раз. Милые, дорогие мои! Как я хотел бы сегодня побыть с ними или хотя бы еще раз в жизни увидеться. Девочки, наверно, наряжают елку. Мать их стоит на кухне и с тревогой думает обо мне. Ждет. Если вернусь — заплачет. Весь ее страх и все волнение выльются в слезах. „Патриоты“, — подумал я с ненавистью, — чертовы польские „патриоты“! И еще этот сентиментальный изолгавшийся немец, которому, видите ли, не с руки меня приканчивать — хочется со спокойной совестью сесть за рождественский ужин».

— Прошу извинения, майор, — неожиданно для себя сказал я. — Мне не следовало так говорить.