Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Боже мой, в самом деле, какая встреча! — шептала она, опираясь на его руку. — Не сердись на меня, но я давно не думала о тебе… А ты был моей большой, большой любовью. Видишь, теперь я тебе делаю комплименты!

— Если я их заслужил…

У самого берега сонная вода свивалась в блестящий рулон, который трепетал, как рыба, вытащенная на сушу, а в скалах лениво потягивающееся море печально всхлипывало. По тротуару протопал патруль.

— Немцы… — произнесла Христина. — Везде немцы… Казалось, раньше их было не так много, а как скоро они заполонили мир! Ты не задумываешься обо всем этом?

— Я привык принимать вещи такими, какие они есть, — особенно если не в состоянии ничего изменить.

— А ты хочешь перемены? Или, может быть, ожидаешь перемены?

— Мне кажется, капитан Сираков будет последним человеком, с которым посоветуются, если решат изменить мир… Так или иначе, немцы делают свое дело — вот и все.

— Известное время я их обожала: они стали модой, пели, маршировали по миру, уверенные в себе. Это мне импонировало. И не только мне, им всюду аплодировали. Я завязала с ними достаточно знакомств в Варне через моего мужа, доктора Русчуклиева. Ты его не знал? Он был знаменитый уролог и великолепный циник. Скончался в Германии. Когда-то, мне кажется, я тебе говорила: если выйду замуж, то только за старика. Думалось, что они умеют баловать и холить. Я всегда хотела, чтобы меня баловали, хотя, в сущности, именно это мне и досаждало больше всего… Считала еще, что самый подходящий язык для любви — немецкий. «Их либе дих…» Звучит, как шепот, не так ли?

— Ты сказала, что развелась.

— Да, просто бросила старичка… У него случился приступ подагры (уролог!), он был таким беспомощным! Так стонал по ночам. Содрогаюсь, как вспомню!..

Она запахнула шаль и действительно вздрогнула. Он обнял ее за талию. Послышался нарастающий гул самолетов; казалось, звездное небо стало рушиться с одного края.

— Самолеты… Война… — прошептала Христина. — Это конец света. Тебе не приходила в голову мысль о самоубийстве? Или нет времени думать об этом?

— Напротив, думал… Но всегда с некоторым чувством раздвоения. Словно бы какой-то другой Симеон Сираков убивает себя, а я остаюсь жить и наблюдаю его со стороны. Я был убежден, однако, что эти мысли присущи только морякам, потому что когда плаваешь под ежеминутной угрозой наткнуться на мину или получить в бок торпеду, то велика ли разница между убийством и самоубийством?.. Но теперь я хочу жить! — добавил он изменившимся голосом.

…Около причала маячили призрачные тени кораблей, и капитану Сиракову показалось, что самая печальная из них — его «Хемус». У трапа стоял немецкий часовой — один из двадцати восьми. Он щелкнул каблуками, узнав Сиракова, и, наверно, про себя ухмыльнулся, представив себе, куда и зачем капитан ведет эту женщину.

В каюте Сираков зажег свечи.

— О, как таинственно!.. Уютно… Я не знала, что «Хемус» — это ты…

При слабом освещении лицо ее выглядело бледным, глаза большими и грустными. Капитан привлек ее к груди с почти болезненной вспышкой нежности. Она хмыкнула, но осталась под непослушными его пальцами, которые блуждали по ее одежде, ласкающие и робкие… А потом, когда он лежал и курил, глядя в потолок, она села и, откинув волосы назад, с заколкой в зубах, спросила:

— Ты сказал, что у тебя на корабле есть приличные напитки.

Он поднялся, достал бутылку рома и наполнил два стакана.

— Ах ты шалунишка! — оживилась она, поднося стакан к губам. Алкоголь обрадовал ее, но эта радость только усилила выражение обреченности, которой веяло сейчас от всего ее растрепанного, постаревшего и усталого существа.

— Похоже, ты пристрастилась к этому, — заметил он.

— Действительно… Здесь самая популярная формула жизни звучит так: живу для себя и хочу жить так, как хочется.

— Если бы это было возможно!

— Да, это так. Ты давно не был в Болгарии?

— Забыл уже.

— Впрочем, зачем я тебя спрашиваю, когда всюду мерзость. Мерзость — это нечто такое, что проникает к нам без виз, не признает фронта и тыла!.. — Она задумчиво пускала дым, сложив губы трубочкой.

— Чем же ты, в сущности, занимаешься? — спросил он, наблюдая за ней.

— Ведь я сказала тебе: перевожу немцам… Одним словом, «Mädchen für alles» [8] Прислуга за все. (нем.). .

— Работаешь с такими, как Кюнеке?

— Что значит «с такими»?

— Он показался мне самонадеянным… и недобрым, между прочим.

— Все одинаковы, друг мой… Кюнеке или кто другой на его месте… или на моем, какая разница? Война всех нас делает одинаковыми, как снаряды для пушек… А ты как справляешься со своими матросами? Здесь недавно на одном корабле вспыхнул бунт, расстреляли семь человек.