Олег Сенцов - Купите книгу — она смешная

Многие требовали вскрытия и расследования такой скоропалительной смерти всеми любимого Набии, но Елен сказала, что не даст разрешения осквернять ни скальпелем, ни следствием тело ее мужа — но все-таки как иногда легко женщины приписывают себе ожидавшиеся лишь ими, но так и не состоявшиеся замужества. Джима довольно быстро, но зато очень пышно и с соответствующей помпой сожгли на площади при огромном скоплении народа в прямом эфире. Цветами была завалена вся площадь по третью ступеньку дворца. Вечером пошел дождь и шел неделю, пока люди шли и несли цветы, пока нижние не начали гнить и вонять, тогда Елен распорядилась все убрать и приготовиться к следующему торжеству — закладыванию капсулы с прахом Джима в основание постамента будущего памятника. Как и предполагалось, решили для экономии использовать старый постамент, который ничего уже общего не имел со старым режимом и за два года окончательно проникся революционными идеалами. Был уже объявлен конкурс на проект главного монумента народному герою и во все города и городки также были разосланы капсулы, но меньшего размера, чтобы они тоже могли их прикопать, а потом на том месте возвести свои памятники, калибром поменьше, но утверждаемые все равно центром. По всей стране началась истерия, мало похожая на траур, — все наперебой клялись в искренней любви и вечной памяти, уже заказывались в печать книги и монографии, мемуары и воспоминания, отдельно оформлялись оды и госзаказ на народные песни о Джиме.

Елен с Барнсом попеременно выступали на траурных митингах — горе сближает людей, и плебеям демонстрировалась очередная политическая спайка. После одного из таких митингов Барнс звал меня показать, как он будет вводить в эксплуатацию третье транспортное кольцо своей железной дороги, но я отказался. Я делал свою повседневную работу, придумывал новую, старался при этом не думать, но не мог не думать. Бродил по дворцу и мне часто казалось, что вот-вот из-за угла выйдет снова весь в пыли Джимми, после своего очередного пешего турне, и я начну его журить за отпечатки грязных босых ног на ковре, рассказывать ему о тяжелом труде уборщиц и пылесосов, а он мне… а я ему… Но за очередным углом никого не было, лишь иногда какая-нибудь не очень расторопная уборщица лениво пылесосила ковровую дорожку.

Я не верил, что такой человек, как Джим Гаррисон, мог умереть от какой-то там пневмонии! Не поверили этому и остальные, и когда первое горе понемногу улеглось, тут же начали искать виновного и, естественно, нашли, и, естественно, им оказался я. Конечно первым виновным был назначен доктор, но тот заблаговременно покинул страну и народный гнев был очень умело направлен против меня. Я понимал, чья тяжелая длань указала на меня, как и понимал, что президенту не нужны два советника и что с уходом Джима баланс нашего карточного домика начинает рушиться, и после того как из игры вышел главный туз, начнут сливать и королей, а затем, на всякий случай, еще и вальтов, чтобы в козыри вышла, наконец, червоная дама.

Когда ко мне в то утро зашел начальник охраны сразу с тремя сотрудниками и вместо обычного: «Привет, Билли», произнес: «Вы признаете, что вы мистер Джонсон?», я все понял. Понял также, что в лучшем случае меня расстреляют красиво перед строем, в высоких ботфортах, белой рубахе, расстегнутой на груди, с маленьким серебряным крестиком на бечевочке. А в худшем — выведут прямо сейчас на улицу, где меня забьет камнями толпа. Уже на следующий день я был во всех СМИ как враг государства номер один: «незаконно проникший», «втершийся в доверие», «все это время», «подло и гнусно», «наше справедливый гнев», «сурово и беспощадно» и все примерно в таких словосочетаниях. В моей одиночной вип-камере мне регулярно поставляли прессу и даже работал телевизор, правда, показывающий лишь один национальный канал, на котором только и было разговоров, что о предстоящем суде. Обвинение было одно, оно же служило и главным доказательством: подло и беспощадно лишил жизни всеми безгранично почитаемого святого человека, которые рождаются один раз в пару тысяч лет, нашего горячо любимого Набии. Вопросы, как и зачем я это сделал, не возникли ни разу, видно, сгорев еще в самом начале в пламени народной ненависти. За пару дней до суда ко мне пришел первый и единственный посетитель за все это время. Я был готов увидеть кого угодно: Папу Римского или даже Джеббса, одетого в женское платье, но только не его. Я его и признал-то не сразу, пол-лица у него было замотано повязкой — это был кочегар Барнса, парень, которого я теперь буду вспоминать до конца своих дней, но я так и не смог запомнить его имени! Он сказал: