Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

– Подрались, – кратко пояснил Букер.

– С ней все в порядке?

– Да. Сама себя нокаутировала, а потом заснула.

– Значит, «подрались»? Она специально тащилась в такую даль, чтобы тебя поколотить? А за что? За любовь или за страдания?

– Наверное, и за то, и за другое.

– Ясно. Ну, тогда давай перенесем ее на кровать, – сказала Куин.

– Давай. – Букер встал. И с помощью Куин и своей единственной здоровой руки сумел-таки перетащить Брайд на узкую неубранную постель. Девушка что-то простонала, но так и не проснулась.

Куин уселась в то кресло возле стола, где раньше сидела Брайд, и спросила:

– Ну, и как ты теперь с ней поступишь?

– Не знаю, – признался Букер. – Какое-то время у нас все получалось просто идеально…

– И что было причиной разрыва?

– Ложь. Молчание. Нежелание рассказать, как все было на самом деле и почему.

– О чем именно рассказать?

– О своем детстве. О том, что с нами тогда происходило, почему мы совершали те или иные поступки, почему всякое себе придумывали. В общем, о том, что мы пережили, когда были всего лишь детьми.

– Например, о том, что для тебя значил Адам?

– Да, и об этом тоже.

– А она о чем тебе не поведала?

– Об одной большой лжи, которую она, еще совсем маленькая, выдумала и с которой выступила в суде как свидетельница. И из-за этой лжи в тюрьму посадили невинную женщину, которой дали длительный срок, обвинив в изнасиловании ребенка, хотя она ничего подобного и не совершала. Мне казалась странной привязанность Брайд к этой женщине, мы сильно поссорились, и я ушел. Да, тогда все это виделось очень неясным и настолько отвратительным, что даже рядом с Брайд находиться не хотелось.

– Зачем же она в суде-то солгала?

– Чтобы заслужить хоть капельку любви… получить крохотную похвалу от своей матери.

– Господи, путаница какая! Сам черт ногу сломит! А ты, разумеется, сразу Адама вспомнил. Всегда у тебя на уме один только Адам.

– Угу.

Куин, скрестив руки, навалилась на стол и грозно спросила:

– И долго еще он будет тобой управлять?

– Я ничего не могу с этим поделать, Куин.

– Нет?! Девочка тебе поведала все! А ты? Какую правду можешь ты о себе рассказать?

Букер не ответил. Некоторое время оба молчали; тишину нарушало лишь сонное посапывание Брайд. Потом Куин снова заговорила:

– Тебе нужна благородная причина, только тогда ты сможешь позволить себе потерпеть неудачу, верно? Или, наоборот: тебе требуется достаточно веская причина, дабы ты мог почувствовать собственное превосходство?

– Да нет, Куин, нет, я все-таки не настолько… Нет, нет!

– Тогда в чем дело? Ты же привязал Адама к себе! Посадил его на закорки и заставляешь денно и нощно трудиться – думать за тебя, решать за тебя, заполнять твои мозги собственными мыслями. А тебе не кажется, что Адам смертельно ото всего этого устал? Что он, возможно, совсем обессилел, сознавая, что давно должен был бы умереть, но не может обрести заслуженный покой, потому что ты требуешь, чтобы он руководил твоей жизнью. Твоей, а не своей собственной.

– Адам мной не руководит.

– Нет? Ну да, это ты им руководишь. Точнее, заставляешь его тобой руководить. Ты хоть когда-нибудь чувствовал себя полностью от него свободным? Ну хоть когда-нибудь?

– Я… – Букер помолчал и задумался, словно прокручивая в уме пленку. Он вспоминал, как Брайд стояла под дождем на обочине; как она села в лимузин; как изменилась его музыка и сама жизнь после того, как он впервые ее увидел; как внезапно рассеялся тот мрак, в котором он до той поры существовал; как во время того концерта на стадионе он обнял ее за талию, и они танцевали, и она потом с улыбкой к нему повернулась… – Мне… – снова попытался начать он, – …мне какое-то время было с ней очень хорошо, действительно хорошо. – И он не сумел скрыть радость, вспыхнувшую в глазах при этих словах.

– И все же это «хорошо», по всей вероятности, показалось тебе недостаточным для полного счастья, и ты снова призвал Адама, начал умерщвлять свои мозги бесконечными размышлениями о его трагической гибели, а свою живую кровь превращать в формальдегид! – выпалила Куин.

Некоторое время они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, потом Куин встала и, даже не пытаясь скрыть разочарования, небрежно бросила: «Дурак ты, Букер», и вышла, а он, горестно поникший, так и остался сидеть в кресле.

Куин неторопливо брела к дому. В ее душе боролись радость и печаль. Она радовалась, потому что уже несколько десятилетий не видела, чтобы влюбленные друг с другом по-настоящему дрались – с тех пор, как жила в новостройках Кливленда, где молодые пары запросто выплескивали любые эмоции, даже ссоры превращая в увлекательное театральное действо и отлично сознавая: на них смотрит целая толпа зрителей как видимых, так и невидимых. Собственно, и сама Куин не раз устраивала подобные представления, хотя теперь все ее многочисленные мужья словно слились воедино, так что она воспринимала их, как безликое существо. Исключение составлял лишь ее первый муж, Джон Лавдей. С ним она сама развелась – а впрочем, развелась ли? Она и этого толком не помнила; да и со следующим мужем она тоже не то развелась, не то нет, кто его знает? Куин улыбнулась, радуясь селективности нынешней памяти – истинному благословению, дарованному ей старостью. Но в улыбке ее все же сквозила легкая печаль. Гнев и ярость, которые Брайд и Букер столь бурно выплеснули наружу, свойственны, конечно же, только молодым. Впрочем, Куин успела заметить и еще кое-что: когда они с Букером перетащили спящую девушку на кровать и как следует уложили, молодой человек быстрым и ласковым движением убрал у нее со лба спутанные волосы, и Куин, быстро на него глянув, была поражена той нежностью, что светилась в его глазах.