Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Так прошло несколько недель. Стив регулярно возил Брайд в больницу, и теперь она уже делала специальные упражнения для больной ноги и с нетерпением ждала, когда, наконец, починят «Ягуар». За это время она успела узнать, что ее хозяевам за пятьдесят, что Стив в свое время закончил Рид-колледж в Портленде, штат Орегон, а Ивлин – государственный университет в Коламбусе, штат Огайо. Они рассказали Брайд о том, как познакомились, то и дело прерывая свой рассказ взрывами смеха. Собственно, впервые они встретились в Индии (Брайд заметила, как блеснули у обоих глаза, когда они быстро переглянулись: наверняка эти воспоминания были им очень приятны); затем последовала новая встреча в Лондоне, затем – в Берлине; а когда – уже в Мехико – они встретились в очередной раз, то решили, что подобным редким встречам «пора положить конец» (Стив, сказав это, ласково провел согнутым пальцем по щеке Ивлин), и в итоге они поженились в Тихуане, а вскоре перебрались в Калифорнию, «чтобы зажить настоящей жизнью».

Брайд понимала, что зависть, которую она испытывала, глядя на них, какая-то совершенно инфантильная, но ничего не могла с собой поделать.

– «Настоящей» – то есть бедной? – спросила она, улыбкой скрывая легкое злорадство.

– Что значит «бедной»? Без телевизора? – поднял брови Стив.

– То есть без денег, – ответила Брайд.

– Это одно и то же, – заметил он. – Нет денег – нет и телевизора.

– Нет денег – значит нет и стиральной машины, холодильника, ванной комнаты!

– А что, разве деньги помогли тебе выбраться из разбитого «Ягуара»? Разве деньги твою задницу спасли?

Брайд прищурилась, но у нее все же хватило ума не отвечать Стиву. И потом, что она, собственно, понимает в бескорыстной доброте? Или в любви, которой не нужны даже самые необходимые вещи?

Она провела у них в доме шесть трудных недель, ожидая, когда врач разрешит ей ходить, да и «Ягуар» еще не доставили из ремонтной мастерской. Здесь, собственно, имелась одна-единственная автомастерская, и там нужных деталей, конечно же, не нашлось, так что пришлось выписывать не только петли для дверцы ее «Ягуара», но и новую дверцу. Сон в этом лишенном электричества доме, который с наступлением ночи окутывала непроницаемая тьма, казался Брайд похожим на пребывание в гробу. Зато здесь на небе было столько звезд, сколько она никогда в жизни не видела. Правда, стоило ей вернуться с улицы в дом и улечься на диван под грязным потолочным окошком, как всякое желание спать пропадало. Засыпала Брайд всегда с трудом.

Наконец доктор Маски снял с ее ноги гипс, но велел пока что носить съемный лангет. Он даже понемногу ходить ей разрешил. Кожа на ноге после снятия гипса выглядела просто отвратительно, и Брайд не сумела скрыть нервной дрожи. И все-таки освободиться от этого каменного мешка было очень приятно, однако еще приятней было наконец помыться. Ивлин, верная своему слову, налила в цинковое корыто несколько ведер горячей воды и вручила Брайд губку, полотенце и брусок плохо мылящегося коричневого мыла. После долгих недель «птичьего» плескания в тазике Брайд испытала невероятное наслаждение и благодарность, погрузившись в горячую воду; она мокла в корыте до тех пор, пока вода совсем не остыла. Только тогда она вылезла, начала вытираться и с ужасом увидела, что грудь у нее стала совсем плоской. То есть попросту исчезла. Только соски еще свидетельствовали о том, что это не спина, а грудина. Потрясение оказалось столь велико, что Брайд снова плюхнулась в остывшую грязную воду, прикрывая плоскую грудь полотенцем, как щитом, и думая: «Я, должно быть, больна и умираю».

Потом она замотала полотенцем то место, где когда-то были ее груди, такие заметные, такие аппетитные, сами, казалось, вздымавшиеся к губам стонущих от страсти любовников, и, борясь с охватившей ее паникой, окликнула Ивлин.

– Не найдется ли у тебя чего-нибудь, что можно было бы надеть после купанья? Пожалуйста!

– Конечно, найдется, – спокойно сказала Ивлин и через несколько минут принесла Брайд чистую футболку и свои джинсы. Она словно и не заметила ни ее отсутствующих грудей, ни мокрого насквозь полотенца. Подала Брайд одежду и вышла, давая ей возможность спокойно одеться. Но вскоре Брайд снова ее окликнула: джинсы Ивлин были настолько велики, что даже на бедрах не держались. Тогда женщина предложила ей джинсы Рейн, и они идеально подошли. «Когда это я успела так усохнуть?» – недоумевала Брайд.

Охваченная ужасом, она решила на минутку прилечь, чтобы как-то успокоиться, собраться с мыслями и попытаться понять, что же все-таки происходит с ее телом. Спать ей вовсе не хотелось, но неожиданно она крепко уснула, и откуда-то из темной бездны ей явился абсолютно живой, яркий, физически ощутимый сон. Рука Букера неторопливо двигалась, лаская ее бедра и между ними, а потом, когда ее руки взлетели и сомкнулись у него на спине, он убрал свои пальцы, и она почувствовала в себе то, что они в шутку называли «гордостью и достоянием нации». Брайд попыталась что-то прошептать или застонать, но не сумела, так крепко его губы прижимались к ее губам, и она обвила ногами его раскачивающиеся ягодицы – то ли для того, чтобы замедлить их движение, то ли помогая Букеру, то ли просто желая удержать его в этом положении. Когда она проснулась, то почувствовала, что чрезвычайно возбуждена и даже мурлычет от удовольствия. Однако стоило ей коснуться того места, где раньше были груди, и сладострастное мурлыканье сменилось рыданиями. Именно тогда она окончательно осознала, что перемены в ее теле начались не после того, как Букер ушел, а из-за его ухода.