Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Наверное, я должна была бы предаваться скорби. Инспектору, который за мной присматривает, позвонил мой отец и сообщил, что мама умерла. Заранее предположив, что уж на похороны-то инспектор меня отпустит, я сразу же попросила на работе аванс, чтобы купить билет на самолет, иначе я бы домой не успела. Я помнила каждый дюйм той церкви, где должно было происходить отпевание. Деревянные подставки для Библии на спинках молельных скамей; зеленоватый свет из окна над головой преподобного отца Уокера. И запахи – духи, табак, еще что-то. Возможно, аромат благочестия. И себя там я помнила – такую чистенькую, с прямой спиной, как после длительного стояния в углу нашей столовой, куда меня в наказание ставила мама. Рисунок на тех синих с белым обоях я в итоге знала куда лучше, чем собственное лицо. Там были нарисованы розы, сирень, клематис – всё разнообразных оттенков синего на снежно-белом фоне. В этом углу я иной раз проводила по два часа подряд, и все это время мама тихо упрекала меня за что-то – я уж теперь и не помню за что, да и тогда толком не понимала, чем так провинилась. Возможно, я по малости лет просто случайно описалась, а может, затеяла «неприличную» возню с сыном соседа, пытаясь выяснить, кто сильнее? Вообще-то я просто дождаться не могла, когда, наконец, смогу вырваться из маминого дома, а потому и выскочила замуж за первого, кто сделал мне предложение. Но два года брака с этим человеком оказались точно такими же: подчинение, покорность, молчание; в общем, тот же сине-белый угол, только чуть большего размера. Преподавание, занятия с детьми – вот моя единственная отдушина в то время. И единственное удовольствие.

Впрочем, надо признать: именно мамины правила, ее строгая дисциплина и помогли мне выжить в «Декагоне». Мне удавалось держать себя в руках вплоть до того самого дня, когда я впервые вышла на свободу. Именно тогда я, совершенно потеряв самообладание, до полусмерти избила чернокожую девчонку, которая свидетельствовала против меня в суде. Я била ее и ногами, и кулаками, и, как ни странно, это подарило мне куда более ощутимое чувство свободы, чем получение УДО. Я избивала ее, и мне казалось, что я с наслаждением рву в клочки те проклятые бело-синие обои, возвращаю полученные мною пощечины и затрещины, изгоняю из своей жизни того дьявола, которого так хорошо знала моя мать.

Интересно, что все-таки с той девушкой случилось? И почему она не вызвала полицию? Ведь тогда я прямо-таки радость испытывала, видя перед собой ее застывшие от ужаса глаза. А на следующее утро, чувствуя, как опухла моя физиономия после нескольких часов непрерывных рыданий, я открыла дверь и увидела на тротуаре струйки запекшейся крови и маленькую жемчужную сережку. Возможно, это была ее сережка, а может, и нет. Так или иначе, я ее сохранила. Она и сейчас у меня в сумочке. Зачем? Наверное, в качестве напоминания. Когда я ухаживаю за пациентами – помогаю им вставить искусственные зубы, обмываю им губкой спину, задницу и ляжки, чтобы предотвратить раздражения и пролежни, протираю тампоном кружево морщин на лице, а потом смазываю лосьоном или кремом, – я каждый раз мысленно возвращаюсь в тот день, как бы поворачивая время вспять, и привожу в порядок, восстанавливаю ту избитую мною чернокожую девушку; я лечу ее раны, я благодарю ее за это невольно подаренное мне освобождение.

Прости меня, мама.

На небе были видны одновременно и солнце, и луна, будто находясь в противофазе и деля небосклон в знак неблизкой дружбы. Но Брайд не замечала этого странного света, придававшего небу яркий карнавальный оттенок. Кисточку для бритья и опасную бритву она положила в футляр для трубы и сунула в багажник «Ягуара», но все время думала об этих предметах, пока ее не отвлекла музыка, доносившаяся из радиоприемника. Однако Нина Симон [22]показалась Брайд слишком агрессивной; она заставляла думать не только о себе, но и о других вещах. Брайд отыскала более спокойный джаз, оптимально соответствовавший роскошному кожаному пространству автомобиля, и это отчасти помогло подавить снедавшую ее тревогу. Она никогда еще не совершала столь безрассудных поступков. И отлично понимала, что бросилась в погоню за Букером отнюдь не из желания вернуть его любовь; и не гнев, а скорее боль и уязвленное самолюбие заставили ее сесть за руль и мчаться бог знает в какую даль на поиски единственного человека, которому она когда-то полностью доверяла, который давал ей ощущение реальной безопасности и приятной зависимости от более сильного покровителя. Без Букера ее мир словно утратил порядок, стал каким-то пугающим – пустым, холодным, сознательно враждебным. Такая же пугающая атмосфера окружала ее и в материном доме; там она никогда толком не знала, как ей следует поступить и что сказать; не могла даже вспомнить, каковы в данном случае установленные матерью правила. Нужно ли оставить ложку в миске с кашей или следует положить ее рядом на салфетку? Как завязать шнурки – в бантик или двойным узлом? Должна ли она спустить носки и аккуратно их подвернуть, или лучше натянуть их почти до колен? Брайд никак не могла запомнить все эти правила и уловить тот момент, когда они успевали измениться. Когда она испачкала простыни первой менструальной кровью, Свитнес дала ей пощечину, а потом затолкала в ванну с холодной водой. Испытанный ею шок несколько смягчило лишь то, что Свитнес наконец-то не только к ней прикоснулась, но и сама принялась приводить ее в порядок, хотя обычно при любой возможности старалась избежать физического контакта с собственной дочерью.