Атанас Мандаджиев - Старт

Вот он, приседая на корточки, перебегая с места на место, снимает парады, речи и прочие документальные кадры. Рабочий день окончен, он повисает в дверях автобуса — камера через плечо. Он догоняет своих друзей-альпинистов. Он будет снимать их. А они все подшучивают:

— Ты самое интересное пропустил! — Дара пренебрежительно машет рукой, удерживаясь на скальном карнизе.

— Самое интересное — впереди! — Он улыбается.

Он снимает, снимает, повиснув на веревке, самые невозможные позы, невероятные ракурсы. Он забивает колышек, крепит свою жизнь между вершиной и пропастью.

Перед нашими глазами теперь проходят последние его кадры. Он сам уже не увидит их!

Замерзший водопад. Где это? Мы прошли мимо такого чуда! Только теперь мы прозреваем! Белоснежные бороды сосулек. В онемелых ледяных языках скован говор воды. А Скульптор, слепой, проходит мимо этого памятника вечному движению, уловленному в миг верховного его застоя.

Котловина дымится мглистыми туманами. Так вот что нас окружало! Настоящий Апокалипсис! Огромный лунный кратер! Кипучий ледяной вулкан…

— Где это? — шепчет Суеверный.

Лицо его перекашивает внезапный проблеск, рожденный белым экранным снегом. Страх и торжество переполняют его — мы дерзнули ступить туда! Вопреки снам, вопреки самой нашей природе! Вопреки всему!

Шестеро в зале поражены очевидностью. Они зашли слишком далеко. Они уже не могли вернуться назад прежними!

Рад ступает с закрытыми глазами. Все глубже погружается в белый сон.

Зернистая структура снега, лавинообразующего снега бьет нас, словно камень, обличает нашу небрежность. Крупный план…

Никифор на экране сосредоточенно вглядывается. Заметил опасный снег? Объектив движется и фиксирует: Никифор всматривается с такой тревогой не в снежные гранулы, а в показания шагомера. Вписывает цифры в блокнот. Страница разграфлена: Время, Скорость, Расстояние… На лице Никифора — самодовольное чувство педантично исполненного долга.

На лице расстроенного Никифора в зале — отвращение к самому себе.

— Жизни не хватит мне, чтобы искупить собственные заблуждения! — Никифор в зале не прощает прежнего себя на экране.

Два лица одного и того же человека — земля и небо!

Чувство вины делает человека человеком!

Шестеро в темном зале — лицом к лицу с собственной совестью. Оживают погибшие. Замирают уцелевшие. Воспоминания переплетаются с кинокадрами. Черно-белое и цветное. Реальность и воображение.

— Сколько раз можно ошибиться и уцелеть? — Дара вопрошает безмолвный экран.

— Человек — это то, что ему остается, когда он все теряет! — отвечает Асен в ее воспоминаниях.

— Зачем, зачем?

— Умереть — это ведь так по-человечески!

Лавина обрушивается внезапно. Грохочет. Кажется, мы слышим.

Кричит вожак в белом дыму. Шевелятся немые губы. Это призыв быть верными до конца!

Лавина, заснятая изнутри. Белый круговорот ее утробы. Живые и мертвые сливаются воедино.

Бесконечная белая смерть.

Но разве перед нами образ смерти в лице лавины? Нет, это бурное преображение, прыжок в другое измерение. А мы? Мы — в двух реальностях, мы в зале и на экране.

Что скажет снег? Внутри лавины начинаешь понимать его язык. Он поверяет нам истины, которые только мы можем постичь.

Снова живые и мертвые — в единстве лавины.

Надо найти в памяти что-то еще, последнее, самое важное. Самозабвенно увлеченный оператор повис над бездной, снимает, снимает. Он исполнен почти мистической веры в необходимость его искусства. Камера, вырвавшись из его обессиленных рук, остается поэтом, запечатлевает дивную красоту лавины, одолевая этим извечный человеческий страх перед ней.

Снежные светлячки.

Только живые хранят память. А вот сохранил ее мертвый и отдает живым. И сам остается, живой, теплый, любимый.

Память — самый прекрасный из человеческих миров.

Шаги на снегу.

Эти ямки от протезов — тоже человеческие следы. Они даже глубже, чем следы обычные.

Так думал Суеверный, когда в больничном коридоре учился передвигаться на протезах. Одной рукой опирался на костыль, другой — подпирал стену.

Сколько усилий, сколько воли и самообладания, чтобы вынести боль каждого шага! Он ступает по раскаленным углям. Раны горят. Темнеет в глазах.

И все же он идет. Боль сковывает, но он не желает подчиниться ей. Он шагает. Первый шаг — начало новой жизни! Сколько муки! Как нелегко! Эту бы энергию да в какое-нибудь полезное действие — да он бы горы свернул! Но нет гор, есть движение — шаг, другой. Победа! Боль! Он стискивает зубы. Он отличается от неподвижной стены, за которую держится одной рукой, — ему больно! Каждый миг он может утратить эту боль, упасть, побелеть, слиться с белизной стены. Он распрямляется. Болью измеряет он расстояние — вот самый чувствительный шагомер! Коридор бесконечен. Преодоление бесконечности!