Альберто Моравиа - Чочара

Незнакомец вел машину, низко согнувшись над рулем, будто вцепился в него обеими руками, глаза у него при этом просто вылезли на лоб, а лицо было бледным, он тяжело дышал, дрожа от испуга; я же все еще продолжала думать о деньгах, лежавших у меня на груди, а Розетта глядела прямо перед собой, и лицо у нее было такое неподвижное и равнодушное, что на нем невозможно было обнаружить хоть какое-нибудь чувство. Я подумала, что мы все трое, каждый по-своему, не проявили ни малейшего милосердия к Розарио, которого убили, как бродячего пса, а мы теперь бросили посреди дороги. Со страху водитель грузовика даже не вышел из машины, чтобы убедиться, жив он или мертв; я же из-за этих денег больше всего была озабочена тем, чтоб удостовериться, что он действительно мертв; а Розетта только и сделала, что оттащила его за ногу ко рву, будто смрадный труп животного. Значит, не было у нас к Розарио ни жалости, ни сочувствия, ни простой человеческой симпатии; человек умирал, а другим было на это наплевать, у каждого, дескать, свои заботы. Словом, как говорит Кончетта, это была война, и я теперь боялась, что война останется в наших душах еще надолго после того, как она будет окончена. Но из нас троих Розетта своим поведением пугала меня больше всего: ведь всего полчаса назад она забавлялась с Розарио, покорно повиновалась ему, удовлетворяя все его желания, а теперь она сидит рядом со мной, неподвижная, безразличная, равнодушная, с сухими глазами, без тени чувства на лице. Я раздумывала над этим и говорила самой себе, что все перевернулось вверх дном и жизнь стала нелепой, без конца и начала; и все, что раньше было важным, теперь стало бессмысленным, а то, что раньше не имело значения, приобрело вдруг огромный смысл.

И тут внезапно произошла странная вещь, какой я и не могла ожидать: Розетта, которая, как я уже сказала, до сих пор не проявляла никаких чувств, вдруг запела. Сначала робким и как бы приглушенным голосом, а потом все громче, звонче, уверенней. Она запела ту самую песню, какую я недавно просила ее спеть, но тогда она не сумела этого сделать и оборвала песню на первой строфе. Эта песенка была в моде года два назад, и, как я уже рассказывала, Розетта обычно распевала ее, занимаясь домашними делами; песенка не какая-нибудь там особенная, скорее слащавая и глупая; сперва мне показалось странным, что она запела ее теперь, после смерти Розарио; я в этом увидела еще одно доказательство ее бесчувственности и полного равнодушия.

Но потом вспомнила, как я попросила ее спеть эту песню и она ответила мне, что у нее пропала охота петь. Я тогда еще подумала, до чего ж моя Розетта переменилась, если больше петь не хочет, и тут я сказала себе: может, она сейчас запела, чтобы показать мне, что все это неправда и она все та же прежняя Розетта, добрая, нежная, невинная, как ангелок.

Раздумывая над этим, взглянула я и увидела, что глаза у нее полны слез, а слезы так и льются из широко открытых глаз и катятся вниз по щекам; тут мне вдруг стало ясно: нет, напрасно я опасалась, она не изменилась. Этими слезами она оплакивала Розарио, которого убили безжалостно, как пса, и себя, и меня, и всех, кого война погубила, искалечила, наизнанку вывернула, а это значит в конце концов, что в глубине души не изменились ни она, ни я, укравшая деньги у Розарио, ни все те, кого война за эти годы уподобила самой себе. Вдруг я почувствовала себя совсем спокойной, а от этого спокойствия внезапно промелькнула у меня мысль: «Как только приедем в Рим, вышлю эти деньги матери Розарио». Молча протянула я свою руку к руке Розетты и крепко сжала ее в своей.

А Розетта все пела и пела эту свою песенку, а машина тем временем мчалась в сторону Веллетри, и умолкла Розетта лишь тогда, когда слезы перестали катиться у нее из глаз. Тут человек, сидевший за рулем — скорее трус, чем негодяй, — должно быть, понял кое-что и вдруг спросил:

— Кем вам приходился этот парень, которого убили?

Я поспешила ответить:

— Да никем. Просто знакомый с черной биржи, предложивший отвезти нас в Рим.

Но он, снова охваченный страхом, поспешно добавил:

— Не говорите мне ничего, знать ничего не хочу, ничего не видел, ничего не знаю. В Риме я вас оставлю, и помните, мы друг друга не знали и никогда не видели.

Я ему сказала:

— Ведь ты сам полез с вопросами.

Он ответил:

— Да, ты права, но забудь, что я тебя спрашивал, забудь об этом.

Наконец в глубине обширной и зеленой равнины показалась длинная полоса желтовато-белого цвета: то были предместья Рима. А за этой полосой, возвышаясь над ней, вдали ясно обозначился на сером фоне неба серый купол собора Святого Петра. Бог знает, как я весь этот год мечтала снова увидеть там, на горизонте, этот милый моему сердцу купол, такой маленький и в то же время такой большой — его можно было принять и за холмик, и за гору, — такой величественный, хоть он и казался тенью, такой успокаивающий душу, ведь он был близким, своим, и тысячу раз я его видела и разглядывала. Ведь этот купол означал для меня не только сам Рим, но в нем воплощались вся моя прошлая жизнь в Риме и спокойствие тех дней, которые были прожиты в мире с самой собой и с другими людьми. Там, на горизонте, высился купол и будто говорил мне — теперь я могу спокойно вернуться к себе домой, и после стольких перемен и бед жизнь моя снова потечет своим чередом. И он говорил мне еще, что этой новой своей надеждой я обязана Розетте, ее песне и ее слезам. Без ее страданий в Рим не смогли бы вернуться две ни в чем не повинные женщины, уехавшие отсюда год назад и превратившиеся за время войны и по ее вине одна — в воровку, другая — в проститутку. До чего горько все это.