Альберто Моравиа - Чочара

И вот наступил большой день — день нашего возвращения в Рим; но до чего же он не походил на те мечты, которые я лелеяла все девять месяцев, проведенные в Сант-Эуфемии. Тогда я мечтала о том, как весело будет нам возвращаться на каком-нибудь военном грузовике вместе со светловолосыми парнями, англичанами или американцами, которые, как и мы, будут очень довольны и веселы, а рядом со мной Розетта, спокойная, ласковая, совсем ангелок; может, и Микеле тоже будет с нами, и он наконец тоже найдет чему радоваться. И сердце у меня будет сильно биться в ожидании той минуты, когда на горизонте покажется купол Святого Петра — ведь это первое, что видишь, подъезжая к Риму, — и я полна буду всяких надежд, и голова моя пойдет кругом от мыслей о замужестве Розетты, о лавке, о моем доме. Да я, можно сказать, за эти девять месяцев обдумала наше возвращение до последней мелочи, до самой мельчайшей подробности. Видела я, как мы возвращаемся в наш дом: вот встречает нас Джованни и спокойно посмеивается, держа полупотухшую сигару в уголке рта, прибегают все соседи, а мы целуем и обнимаем их и говорим, улыбаясь: «Что ж, выкарабкались, как видите, потом вам расскажем, как все было». Я думала обо всем этом, да и о многом другом и, как сейчас помню, ловила себя на том, что радостно смеялась, предвкушая возвращение; мне уж, во всяком случае, ни разу и в голову не приходило, что все это будет совсем по-иному. Словом, я не предвидела, что, как говорит Кончетта, война — это война, позабыла я о том, что война все еще дает о себе знать и после своего окончания, подобно умирающему зверю, который еще стремится причинить зло и может ударить своей лапой. Война больно ударила нас в ту самую минуту, когда ей пришла пора нас оставить: солдаты погубили Розетту, нацисты убили Микеле, и теперь нам приходилось возвращаться в Рим на грузовике этого разбойника Розарио, и не было той радости, которую я так надеялась испытать; а сердце мое разрывалось от тоски, отчаяния и обманутых надежд.

Было это июньским утром: на добела раскаленном небе над высохшей пыльной землей сияло знойное летнее солнце. Мы с Розеттой второпях одевались: грузовик Розарио уже ждал нас на шоссе. Розетта большую часть ночи провела вне дома, я знала об этом и видела, как она пробиралась украдкой, и я испытывала все то же чувство своего бессилия, о котором уже говорила: душа моя была переполнена болью, и так хотелось все ей высказать, но я не могла рта раскрыть, чтоб вымолвить хоть слово. Все же я наконец решилась и спросила у Розетты, покуда она умывалась, стоя в углу над тазом:

— Скажи на милость, где ты ночью пропадала? — Ждала я, что она снова промолчит или отделается ничего не значащими словами, но на этот раз, сама не знаю почему, случилось по-иному. Она мне ответила голосом ясным и твердым:

— Я была с Розарио, с ним я была. И не спрашивай больше, куда я хожу, что делаю, с кем бываю, запомни теперь хорошенько и знай: гуляю с кем могу и где придется. Еще тебе хочу сказать: мне это нравится, я без этого не хочу и не могу обходиться.

Я воскликнула:

— Боже мой, но с Розарио, дочка, с Розарио, ты хоть понимаешь, кто он?

Она мне в ответ:

— С ним или с другим, мне все равно. Я уж тебе сказала: гулять буду все равно, мне только это и нравится, а до другого охоты нет. И так будет всегда; ты меня лучше не расспрашивай, от меня иного не услышишь. — Так откровенно никогда она со мной не говорила, она и вообще-то в первый раз высказалась, и я тут поняла, что пока это безумие не пройдет, надобно делать, как она говорит: молчать и ни о чем не расспрашивать. Так я и сделала: молча кончила одеваться, и она тоже оделась, стоя по другую сторону кровати.

Наконец мы вышли из сарая и увидели Розарио; он сидел со своей матерью за столом и ел хлеб с луком. Кончетта тотчас же поднялась, направилась к нам и, захлебываясь, начала, по обыкновению, свои бестолковые разговоры, которые так раздражали меня еще в первые дни нашего знакомства, а теперь каково мне было, можете себе представить!

— Значит, вы уезжаете, так, так… в Рим возвращаетесь; счастливые вы, ну и везет вам, значит, оставляете нас, уезжаете; а мы-то, бедная деревенщина, здесь остаемся, в пустыне живем, нет здесь ничего, голод вокруг, дома разрушены, все голы и босы, как цыгане. Счастливые вы, барынями в Риме заживете, там всего вдосталь: что нам англичане тут три дня давали, там круглый год давать будут. Ах, и рада же я за вас, полюбила я вас: страсть рада, когда добрым людям хорошо, когда у них удача во всем.