Александр Проханов - Надпись

- Иногда мне кажется, что я скоро умру. Буду лежать в церкви, в гробу, молодая, с белым лицом, среди холодных цветов, окруженная лампадами и свечами. Сквозь синий кадильный дым ты станешь всматриваться в меня и думать: «Неужели я был с ней на вечерней осенней опушке, целовал ее горячую грудь, слышал ее жаркие шепоты?» Тебе захочется поехать на эту опушку, отыскать мою потерянную перчатку, чтобы из нее, как в сказке, возродилось то время. Эта мысль меня волнует до слез. Но иногда мне кажется, я доживу до ста лет, горбатая старуха, слепая, глухая, всеми покинутая и забытая, стану вспоминать чудесный блеск ночного дождя, твои блистающие, округлившиеся от страсти глаза, шум воды в водостоке и мучительную сладость, от которой черное небо над крышами становилось золотым, изумрудным, алым, будто по нему пробегали волшебные сполохи…

Колокольный звон у Троицкого подворья. Тянутся к службе согбенные старухи. В долгополых рясах, грубых башмаках ступают истовые сухие монахини. Нищие у ограды вытягивают из лохмотьев жадные руки. Богомольные мещане и набожные купцы гнут спины перед входом в церковь. В глубине золотого храма тучный дьякон в фиолетовой ризе, разевая в бороде черный рокочущий зев, восклицает жутко и сладостно.

- Я ужасная грешница. На мне проклятье. Мне снятся ужасные сны. Меня ждет погибель. Когда Бог призовет к себе мою душу и я, бездыханная, буду стоять перед ним, то стану просить прощение. За то, что ввела тебя в искушение, соблазнила тебя, отнимаю от жены и детей. Столько людей страдают из-за меня и будут еще страдать! Но я не жалею об этом. Принимаю весь грех на себя. Пью за это мою чашу с вином. Пью за тебя, мой милый…

Она поднесла чашку к губам и медленно, закрыв глаза, пила. Он видел, как дрожат ее веки и белая шея волнуется от обильных глотков.

Потом было все, как он и предвидел. Его рука протянулась к выключателю, и в погасшей комнате ярче и драгоценней загорелся камин, просвечивая сквозь черный чугун решетки. В самаркандском блюде задрожала зеленая капля. Ее платье вознеслось на белых руках и плавно опустилось на спинку стула. Сверху прозрачным стрекозиным блеском легло легкое белье. Она стояла, озаренная камином. Он опустился перед ней на колени, целовал ее ноги, восхищаясь ее красотой и доступностью. Она прижимала его голову к своему животу, и он чувствовал, как превращается в яростное, неутолимое существо, с жарким дыханием и темным демоническим зраком. Среди ее белых ног у него под губами расцветал малиновый косматый чертополох, и он падал в глубину душистого опьяняющего цветка, который затягивал его в сердцевину, смыкал над ним малиновые пышные кущи.

Его страсть не была слепящей, но в зрачках, сотрясаемых страстью, появлялись видения, которых не было в комнате. Округлившимися, трепещущими глазами он видел перед собой ее выгнутую спину с гибкой, наполненной блеском ложбиной, округлые дрожащие плечи, ладони с раскрытыми пальцами, смявшими покрывало. И перед ним проносился случайный, вырванный из другого времени кадр, - зеленый хохолок селезня, скользящий среди желтой стерни, голубая круглая лужа, из которой взлетают солнечные утки, и он вскидывает ружье с мелькнувшим вдоль ствола лучом.

Видел ее горячий затылок, рассыпанные на две стороны волосы, маленькое ухо, озаренное камином. Протягивал руку, дотягиваясь до мягкой влажной подмышки, до плещущей груди. А в зрачках на долю секунды возникала фарфоровая японская ваза с летящими журавлями, что стояла на высоком буфете в пятне апрельского солнца.

Сжимал ее округлые бедра, оставляя на них розовые отпечатки. Выгибаясь назад, ловил ее узкие стопы, сухие щиколотки, маленькие твердые пятки. Но кто-то, на миг, показывал ему картину в раме, перламутровые мазки, окружавшие синие луны, золотые месяцы, волшебно пылающие в космосе фонари, как привиделись они ясновидящему, побывавшему в иных мирах художнику.

Страсть, которую он испытывал, сотрясала его память, вырывала из нее драгоценные осколки, сыпала их, как бисер, на дно глазных яблок. И эти наркотические видения были проявлением демонизма, доставляли дополнительную Сладость, открывали в сознании доселе не ведомые свойства.

Наклонялся над ее лицом, на котором сверкали зелено-золотые глаза, растворялись дышащие губы, влажно, белоснежно блестели зубы. Прижимаясь к ее жадному рту, странно, в головокружительном вираже, видел заиндевелую колоннаду, тусклый снег Петербурга, черных пешеходов в шубах - моментальную черно-белую фотографию, прилетевшую в его жизнь из другой, исчезнувшей, памяти.