Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

В избе уже пошел стукаток каблуков, крики «и-и-их!», в коих сразу же по клочкам растерялась начатая было «Рябинушка», зато теперь чаще слышалась гармошка, набравшая удали, как-то незаметно заигравшая «Цыганочку».

Я хотел было жениться,

А теперя не женюсь.

Девки в озере купались –

Посмотрел – теперь боюсь ,

— чуть не ревом пропел Хитрый Митрий, развалив меха своей по-петушиному раскрашенной переводными картинками, старенькой, но еще ладной хромки. Когда приспели баяны и даже гитары, редко вынимал он на Божий свет свою распотеху, задвинув ее в темный, обросший седыми тенетами угол кладовки, но коль уж собралось немало людей пожилых, и гармошка пришлась впору.

Я с матаней пел на бане,

Журавли летели,

Мне матаня подмигнула,

Башмаки слетели!..

Тут уж гармошка — это вам не треньди-бреньди-балалайка — закатилась от смеха; захлебнулась, родимая, сплошным и радостным перебором, из которого, казалось, ей сроду не выбраться, но вот Хитрый Митрий, жарко светясь красным, похожим на переспелый помидор, круглым лицом, отрывисто, с подскоком вывел новую хлесткую частушку, похоже, своеручно переделанную из старой,законной:

Ты Озерна, ты Озерна,

Широкая улица,

По тебе никто не ходит,

Ни петух, ни курица!

Девки юбки задерут,

Парни все с ума сойдут.

Про задранные юбки Хитрый Митрий пропел не шибко внятно, да еще и приглушил их лихими переборами, но все учуяли соромщину, кто хохотнул, кто сморщился, и лишь дед Кири, незряче глядел на все соловыми, утухшими глазами и не то бормотал сам с собой, не то пытался что-то запеть. А горница дернулась, задрожала от молодого смеха, – ржал во всю луженую глотку краснобаевский зять-рыбак, несмотря на молодые годы, названный родителями редким, старым именем — Фелон. При этом бравый рыбак с холодным азартом глазел на молодуху; а та, захмелевшая и похорошевшая — глаз не оторвать — чуть ли не каталась по полу от смеха, но смеялась не над частушкой, а просто так, над всей гулянкой, не в силах справиться со смешинкой, залетевшей в рот. И нет-нет да и косилась игривым глазом в сторону Фелона.

Ванюшка, когда тетя Малина хваталась за живот от смеха, смотрел на нее с такой ненавистью, что если б мог, загнал бы глупый смех обратно в молодухино горло и заткнул его деревянной затычкой, и так нестерпимо хотелось порвать, изломать все горячее, застольное веселье, но от бессилия парнишка опять затрясся и заплакал бы, останься еще в заначке слезы.

Гармонисту шутливо погрозил вилкой уже захмелевший, отчего-то невеселый кока Ваня, но короткие, землистые пальцы Хитрого Митрия как ни в чем не бывало снова бросились вдоль пуговок, гармошка устрашающе рявкнула, рванула, и гулко застучали каблуки.

2

Изба Краснобаевых, разбухнув перезрелым весельем, пьяно шаталась, жалобно скрипя усталыми, старыми костями, и чудилось со стороны, что дрожал и постанывал ночной, непривычный к такому шалому веселью, морошный вечер. В распахнутом светлом окне бабушка Будаиха выглядела своего сына Жамбалку, наехавшего с бараньего гурта по харчишки, заодно попариться в баньке и проведать ребятишек Базырку с Раднашкой, да вот и подгадавшего под самую гулянку у соседей. Ванюшкин отец, отвернувшись от пляски, заглядывая Жамбалу в глаза, о чем-то рядился; тот на время задумывался, и все его овальное, желтоватое лицо покрывалось, словно испариной, потешной хитрецой, и казалось детским, простодушным, как степное солнышко; потом Жамбалка широко улыбался, черненькие глазки тонули в лице, посвечивали из глуби светлячками, — это, наверно, когда отец с русских слов легко соскальзывал на бурятские. О чем шел уговор, старуха не могла услышать, но чуяла, что сын не поддается, лишь улыбается чужому напору и увиливает.

Дивясь, глядела старуха, как ловко выплясывала жена Хитрого Митрия, Маруся-толстая, и половицы под ней опасно прогибались, жалобно постанывали. Неожиданным для своих обильных телес, тоненьким, повизгивающим голосом пропела:

Ой вы, гости, попляшитя,

Только пол не провалитя!..

У нас под полом вода,

Вы не утонитя!..

И точно от зуда, азартно завертела медвежьими стегнами, едва втиснутыми в яркое, с розами, ситцевое платье, затрясла мелко заведенными кудряшками, прошлась подле стола матерой лебедушкой, от души бухая в пол ногами, словно сырыми чурками, и помахивая обычным по такому случаю, белым платочком, который она с фокусом выдернула с полуоткрытого, веснушчатого вымя. Лихо проплыла мимо своего мужика, пополам развалившего гармонь, да, обернувшись к народу, сердобольно присоветовала: