Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Ой, подружка, душегорам

Доверяться нам нельзя:

Полюбила в тракториста…

Похудела в два раза!

И-и-их!

Гулянка опять захохотала, глядя на Марусю-толстую, а та уже плыла дальше, заводя новую тараторку.

На вольной русской печи полеживали Ванюшкина сестра Верка с соседскими девчушками и, широко раздвинув цветастую штору, восторженно глазели на гулянку, другой раз и подпевая, а малая, несмышленная, но азартная кроха не утерпела и в лад Маруси-толстой стала приплясывать, постукивая голыми ножонками в кирпичи, помахивая ручонкой и шепеляво подпевая. Когда девчушки расшумелись, сестра Шура сердито погрозила им и те притихли.

Бабушка Будаиха, все так же постаивая возле краснобаевского палисада, засмотрелась на гулянку и, похоже, удивилась, качая головой: ну-у, однако, Шлыковы, что сам, что сама, и работать, и гулять мастера — ишь чего вытворяют, ажна пыль летит, шуматок стоит. Тут, перебивая Марусю, с нездешней певучестью, задиристо пропела молодуха, поигрывая черными, сияющими глазками:

Сошью кофточку по моде,

На груди со стрелочкой,

Пусть побегает Алеша,

Как лиса за белочкой…

Алексей, услышав свое имя, отвернулся от сестры Шуры, которую, обняв, успокаивал, подмигнул Марине и сыто оглядел застолье. Шурин муж Фелон, что весь вечер зарился на чужую невесту, оценивающе скользнул по ее зрелой стати, усмехнулся, подмигнул. А Маруся-толстая и не думала сдаваться: выпятив грудь коромыслом, гусыней обошла краснобаевскую молодуху:

Ваши глазки, как салазки,

Только разница одна,

На салазках возят воду,

А на глазках никогда!..

Она загнула круг по горнице и притопнула ногой возле Ванюшкиного отца; тот, в белой рубахе — дар Алексея со своего плеча, — в черных выходных галифе, весь помолодевший от недавнего бритья и веселья, вначале заупирался, но плясунья надвигалась на него колышистыми телесами, и отец сдался: медвежало затоптался подле Маруси, коршунячьими крылами развесив руки.

— Петр Калистратыч, соседушко, дай-ка жару! — крикнул Хитрый Митрий. — Покажи-ка молодым, как плясать надо. Опия да опия, Америка, Европия!.. — он со свежей силой заиграл «Подгорную».

А Маруся уже настырно выбивала дроби подле нездешнего чернобородого мужчины, что, отвалившись на спинку стула, полулежал-полусидел возле невесты и, ослабив узел галстука под коробящимся воротничком, снисходительно косился на Гошу Хуцана, который ему что-то доказывал. Ванюшка видел приезжего гостя на фотографии рядом со своим отцом и смекнул, что это отец тети Малины, Исай Самуилыч. На Марусин вызов залетный гусь лишь развел руками: дескать, наши не пляшут.

— Спой, Исай, — усмехнулся Гоша Хуцан — ты, поди, и городские песни петь мастак — оперы, шансы-романсы…

— Спой, Самуилыч, — громко попросил отец. – Помню, по молодости браво пел… аж, бывало, рюмки на столе брякали.

Свадебщики угомонились, расселись, замерли, почтительно глядя на важного гостя.

— Отпел я свое, Петр Калистратыч, отпел, — со вздохом покачал головой Исай Самуилыч.

— Но уж, отпел — подобострастно заулыбался отец. – Скажи кому другому.

— Уважь, дорогой, — встрял и Хитрий Митрий, половчее прилаживая гармонь на коленях. — А я, глядишь, и подыграю.

— Ладно, уговорили. Попробую…

Гость прокашлялся, устало оглядел застолье, и неожиданно густым, с хрипотцей, прокатистым голосом повел русскую тоску-кручинушку. Хитрый Митрий, приноровившись к песне, тихонько подыгривал; отец же не утерпел и, когда пошла отчаянная припевка, налил себе граненную стопку по самые края и махом выплеснул в рот, занюхав выпивку кулаком. А Исай Самуилыч выводил, словно к старинному своему другу Петру и обращаясь:

Полно, брат, молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, тоска пройдет…

Пе-ей, пей, тоска пройдет…

После кручинушки опять налили и под торопливую здравицу выпили, и опять Хитрый Митрий весело заиграл, а Груня Рыжакова, материна сестреница, пошла плясать.

Подой, маменька, коровку,

Замени родную дочь:

Под окошком парень ходит,

Завлекает третью ночь.

И скоро почти все свадебщики топтались возле Груни и Маруси-толстой, и за столом остались Исай Самуилыч, в пол-уха слушающий то словоохотливого Гошу Хуцана, то Ваню Житихина, да дед Киря, из остатних сил одиноко сидящий на краю длинного стола, под фикусом, подергивая плечами в лад пляске, что-то приборматывая размягшими губами. Но,собрав остатнюю моченьку, визгливо и задиристо пропел: