Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Мужики, чтоб не сбить охотку, брезгливо воротили головы. Переморщившись, передергавшись, занюхав подсунутой коркой, Сёмкин осуждающе вздохнул.

– Да-а, и как эту заразу алкаши пьют?! Горькая же… – он сморщил тонкий, нервный нос, коротко хохотнул, вытаращив такие же, как у сына Пашки, глаза навыкате, с шалой беспутинкой.

— Тяжело пьешь, – посочувствовал Гриня Черный. — А смотреть еще тяжельше. Алкашам тебя показывать — сразу бросят пить.

— Для того и страдаю – пью, – опять засмеялся Сёмкин, пуще выпучив круглые зенки.

Мужики хмуро усмехнулись, и пить им после Сёмкина, похоже, расхотелось; но и поворачивать назад было поздно, раз бутылка вынута на белый свет и почата. Краснобаев старательно обтер горлышко рукавом выцветшей гимнастерки, отхлебнул и сунул бутылку напарнику, который посиживал на нижней ступеньке крыльца и коротким бичом чертил на земле кресты.

— А вы какого… лысого торчите здесь?! — накинулся Сёмкин на ребят, приметив уставленный на него, жалостливый и пугливый Ванюшкин взгляд. — Вам уж чо, другого места нету?! Расселись… Может, вам еще и налить?.. Нечего здесь выглядывать. А то еще, чего доброго, нарисуешь меня с бутылкой, — ухмыльнул он, а потом спохватился и уже помягче спросил: — У вас свадьба-то когда? Сёдни?.. А то шел, видел: народ толчился и черная «легковушка» подле ворот.

Ванюшка промолчал, не ответил, мучительно глядя на Сёмкина, словно раньше и не видел, как тот пьет.

— Надо, мужики, бежать чепуриться, гулять будем, — заподмигивал Сёмкин, оживший и повеселевший после выпивки да от надежды, что еще поднесут, и даже запел:

И пить будем,

И гулять будем,

А смерть придет,

Помирать будем…

— Попьем с Пётрой винца с хлебцем, как бывалочи.

— Кто попьет, а кто курдюк бараний пососет, — срезал его Краснобаев и ощерился. — Ждали тебя там, ага. Дядя Петя, поди, уж все гляделки проглядел: куда же это запрапал Никола Сёмкин, друг сердечный, таракан запечный?..

— Сами-то вы куда лыжи навострили? — пропустив усмешку мимо ушей, спросил Сёмкин и, взяв у Грини Черного кисет, стал крутить толстенную козью ножку.

Краснобаев фыркнул и отвернулся, а Гриня Черный пояснил:

— Скот погоним в Читу…на мясокомбинат.

— У нас же зимой на своей бойне бьют, чего гонять-то?!

— Говорят, дешевше, чем в деревне забивать…Отсюда же надо машинами мясо в город возить, а бензин, дескать, ноне кусатся…

— Дурь… И много скота сдали? — продолжал деловито выпытывать Сёмкин, хотя дела ему до этого не было никакого, а нужно было, пока еще не все выпито, потуже держать нитку разговора и участливыми вопросами как бы отблагодарить за угощение.

— С гуртов понагнали, а из деревни мало… Петро Краснобаев свою коровенку сдал.

— А я и гляжу перед обедом: куда это, думаю, Халун свою Майку повел?..

— Да она у него солоха – старе деда Кири будет.

— Вон оно чо, – ухмыльнулся Сёмкин. – Ну -у, теперичи у Пети Халуна денюжки бреньчат. Богатую, поди, свадьбу закатит, раз уж коровенкой попустился. Леха насулил, поди, горы золотые… Но опять же и любимый парень женится. Этому, — он кивнул на Ванюшку, который прижался к плахам крыльца и, болезненно сморщившись, немигаюче смотрел на Гриню Черного, сказавшего страшное про их корову Майку, — этому бы кукиш с маслом показал, доведись жениться. Как собаку гоняет… А ты, Ванюха, подрастешь, гни ему, Халуну, салаги, как он над вами с матерью изгалялся. Ничо-о, и комары кусают до поры.

— Ты чему парня учишь, дурная твоя башка, — Краснобаев повертел пальцами у виска. – Чтоб на отца руку подымал?

Но Сёмкин уже не слушал Краснобаева.

— Ой, а Леха-то хитрозадый, мигом папашку обкрутил. Смалу такая жадоба, не приведи Бог, — у родного брата последний кусок изо рта выманит и глазом не сморгнет. Но да весь в Петю Халуна, такой же скупердяй. Какое семя, такое и племя… Крестничек мой, а тут сунулся по делу, дак морду воротит, скрозь зубы цедит… нача-альник… А ты, Ванюха, мамку свою жалей. Ой, Аксинья, перва труженица, поискать ишо таких. Мамку жалеть надо. Нет, говорят, лавок, где купляют мамок.

Сёмкин стал мрачнеть, потому что бутылка уже была допита, а посудина выброшена в палисадник при магазине, на сухую кудель прошлогодней травы, опутавшей комель тоненькой и кривой, исчахшей березки. Мужики докуривали короткие цигарки, посматривая на коней, привязанных к штакетнику, нетерпеливо мотающих шеями и бряцающих удилами. Но перед тем как распрощаться, Сёмкин привычно распластался с Краснобаевым, признавшись тому, что это он, Никола, изрезал его сети, и мужик выматрил его при ребятишках. А забравшись в седло, еще повертелся перед магазинским крыльцом, наезжая на Сёмкина; спугнул Ванюшку с Базыркой, словно коршун цыплят, при этом хлестал свистящим бичом по ичигу и туго натягивал узду, отчего конь храпел, нервно кося черным глазом, где мерцала шалая ярь, круто задирал шею и приплясывал точеными копытами.