Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Сглазил отец: в конце июля, когда уже и гребь вовсю пошла, когда уже сметали зарода два, надолго зарядил моросящий дождь-сеногной, посеялась водяная пыль с опавшего к земле, огрузлого небушка. Все занялись своими задельями. Отец с Иваном, нарубив лиственничных жердей, стали обновлять прясла на широком скотном дворе; мать завела в избе большой прибор.

9

С тех пор как Иван, отбобыльничав года два, привез молодую жену-бурятку, лесничья изба изнутри стала походить на деревянную юрту, — вернее, русское и бурятское в ней забавно перемешалось. Посреди избы красовалась русская печь, тихими ночами, остывая и вздыхая, наверно, поминавшая заботливые руки старопрежней, покойной хозяйки; на печи, застланной овчинами, спали ребятишки; в красном углу, на резном посудном шкафчике темнели писанные образа, наособинку глянцево посвечивала печатная икона святого угодника Николы, мужицкого заступника, тут же на шкафчике желтели крашенные луковой шелухой, полинявшие яички, какие за неимением своих кур Иван перед Пасхой Христовой привозил из деревни от своей сестрицы, а поверх яичек мерцающе белел пук вербы, перетянутый пестрой вязочкой, — словом, на кухне все оставалось как при жене, которой довелось пожить-то здесь не шибко долго; даже самовар, какой она в свой последний год уже не могла поставить на стол, и тот дюжил. Всё — и образа, и самовар, и медную ступу, с расколотым пестом, и резную прялку, — Иван держал в память о матери, чтобы сыновья — а их у него было двое, один тянул армейскую лямку, другой учился в «фазанке», — заворачивая на кардон, вспоминали мать.

Но все же лесничья заимка после прежней хозяйки была запущена, и мать сперва подмазала глиной и выбелила печь, глядящую сквозь сажу; затем, посыпая дресвой – мелким речным песочком, вышоркала полы ирниковым веничком-голячком, вымыла побуревшие венцы и потолок, отчего изба сразу облегченно вздохнула, раздалась вширь, наполнилась светом и древесно зарумянилась, хотя солнышко и не выглядывало, а все моросил мелкий дождичек; потом еще и промела сени и крыльцо с шарой — со старой, испитой заваркой, — сполоснула вышорканные половицы, и дом весело заиграл. Дулма не подсобляла матери, но и не мешала, а молча и вроде виновато смотрела на материны старания. Впрочем, стала она будто оттепливать и даже переговаривалась с матерью, а потом к тому же попросила ее скроить платья близняшкам и рубашонки своим хубунятам. Иван суетился, словно воскресала православная изба, налаживался пасхальный праздничек, пытался помогать сестре, но лишь без толку лез под руки, надоедал разговорами, и мать шуганула его от себя.

Глухими вечерами, когда дождь стихал, жгли они напару с Ванюшкой дымокуры из сухого назьма, дымом спасая скотину от осатаневших в морок комаров и мошки; рядышком с дымокуром разводили и костерок, подвешивали на березовый таган котелок, где варили кашу из луковиц саранки, накопав их в ближнем лесочке. Умяв котелок густо напаренной каши, запив прямо из Уды, посиживали на сухой валежине, присматривали за телками и бычками и подолгу ладом рассуждали о лесе, о рыбалке, о той же скотинешке, которую под потемки собирали по распадку и загоняли попутно с козами и овцами по своим дворам и стайкам.

Отец же, как и сулился, нарезал возле Уды беремя гибкого тальника — речной, тинный и рыбный дух наполнил избу, освежил воздух, прижав и разогнав запах кислых овчин, — и, усадисто пристроившись возле печи на низенькой лавке, начал плести корчажку. Ванюшка теперь ни на шаг не отходил от него, жадно глядя, как в юрких, азартно подрагивающих отцовских руках играют прутья, как на глазах вырастает упругими боками затейливая корчажка. Завершив на второй вечер, отец тут же решил испытать: обмазал заглубленную внутрь горловину тестом и пошел с Ванюшкой ставить снасть. А когда туманным утром вытащили корчажку из глубокого улова волнующе тяжелую, когда вода протекла сквозь прутья и отец выдернул деревянную затычку из хвостовой дыры, то насыпалось полное ведро кишмя кишащих гальянов, и речной, тальниковый дух, истекающий от них, навек вошел в память.

Позже, стоило Ивану Краснобаеву припомнить таежный кордон, речку Уду, как сквозь сотни верст, сквозь каменеющую толщу лет, хоть и ослабнув, все же доплывал к нему речной дух и совершенно явственно опахивал влагой лицо, отчего Ивана глаза сами по себе сладко прикрывались. Так же, и схоже по запаху, осел в нем дух озера. И лишь печально, жалко, что слитый с озерным, речной дух с летами все реже и реже стал являться, не в силах пробиться сквозь глухую наволочь усталости и равнодушия, тоскливо сжавшую душу.