Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Потом уже Ванюшка и сам наловчился ставить корчажку, без отцовской помощи, и мать напарила в печи целый чугунок обещанных консервов, которые даже Дулма, больше привычная к сохатине и баранине, поела в охотку и похвалила благодарными взглядами, обращенными и к матери, и к Ванюшке.

Разохотившись, после корчажки отец шутя-любя-играючи сплел пару корзин под грибы-ягоды; плел в детском упоении, чуть не высовывая от усердия кончик языка; и чудилось, что корзинки сами быстро и ладно вырастали из отцовских сноровистых рук, как вырастают грибы из задышавшей сыростью земли, распихав шляпками прелый мох.

Под баечки-патруски и плел отец корзины. Попутно из свежей бересты, снятой с березовых чурбачков тулуном, смастерил пару туесков под масло и сметану, а из берестяных лент выплел лукошко под бруснику или голубицу. И даже огрызки бересты и те пошли в дело: из них вроде бы смехом, для забавы сшил отец круглую солонку, и даже, срезая слои на разную толщину, навел на боку солонки узор — сплошное плетево листвы, а посередине птица с короной на голове; а уж потом из последних лоскутков бересты сшил отец игрушечную зыбку, в которую девчушки коки Вани, не помня себя от счастья, тут же уложили спать тряпичную, набитую бараньей шерстью куколку.

— Ну-у, елки зелены, дак ты же мастер. Ма-астер! — восхищался Иван, хотя и сам был мастак на всякие поделки. — Ишь ты, ловко как, а! — он и так, и сяк вертел солонку в туповатых, нехватких пальцах, открывал и закрывал крышечку за кожаный язычок. — Не-е-е, это ехамор, то-онкая работа. Мне бы сроду такое не сработать — руки-то как крюки, да и не оттуль растут. Учись, Ванюха, сгодится в жизни. Говорят же, ремесло не коромысло, рук не вытянет. Учись. ..Да-а, с такими руками тебе, Петро, в лесу бы жить самое место.

Утром, когда Ванюшка проснулся, услышал разговор коки Вани с матерью:

— Прямо, сестра, как подменили мужика, совсем другой стал.

— Ой, брат, и не говорь даже, своим глазам не верю — масленка сплошная. Тьфу, не сглазить бы. В деревне же, бара, как: все-то у него делишки, все-то он какую-то холеру добыват, а без бутылки ноне же и шагу не ступить. Не подмажешь, не поедешь. Дровец ли привезти, сена ли — кругом бутылки ставь, да и сам приложится. Вот к вечеру, глядишь, наприкладыватся — лежа качат. Ну и, дуреть начинат, – Халун же. А достанет на той же бойне коровье стегно или осердия, а сколь пропьет?! — легче за те же деньги в магазине купить. Сколь здоровья угробит, сколь нам крови перепортит?! И доход весь в ненажорную глотку вылетат. Вот уж верно люди бают: неправая нажива – деткам не разжива. Он и психует, на нас кидатся, будто мы и виноваты, что у него дела не ладятся. Слава Те Господи, — мать крестится на божницу, — хошь тут красота: ни дел, ни друзей, ни бутылок, — благодать Божья.

— Надо вам, Ксюша, сюда на кордон перебираться. Пусть лесником оформлятся. А мы с Дулмой нынче на ее заимку будем кочевать. Совхозный скот пасти…

Отец, и в самом деле, устроился в лесхоз, и семья перекочевала на удинский кордон; и хоть отлесничил Петр Краснобаев всего около трех лет, семье они показались долгим светлым праздничком, а для Ванюшки таежная жизнь слилась в одно солнечное лето, похожее на нынешнее сенокосное, которое ему и через двадцать лет казалось непомраченным ни одной дождевой тучкой. Когда отца сушила скука на кордоне, уезжал в деревню по харчи, там ладно выгуливался и, словно с тонущей лодки на крепкий становой берег, с грехом пополам выгребался на лесничью заимку, где, поминая поносными словами пьяный угар, долго хворал, отпивался брусничным морсом и ромашковым настоем, отпыхивался на хвойном воздухе, а потом опять текло, журчало в лад речке лесное блаженное время.

Но, как все в жизни кончается, кончилась и краснобаевская масленка: опять перекочевали в деревню, опять все пошло-поехало на старый лад, и потянул отец старопрежнюю песню — «ямщика-горюна».

Сейчас Ванюшка с радостным удивлением, хотя и не отдаваясь ему полным сердцем, чтобы не спугнуть радость, еще хрупкую как осенний ледок на Уде, видел, что отца и в самом деле будто подменили за покосное лето: синеватые, запавшие щеки побурели от загара, туго налились, заблестели сыто, с глаз выгорела на солнце недобрая, сизо-пьяная муть, глаза растеплились, заголубели пролитым в них ясным небушком. Косьба, гребля, послеобеденный сон в тени копешек, когда по лицу нет-нет да и влажной, пахнущей цветами, ласковой ладошкой пробегает ветерок, когда в самое ухо умиротворенно стрекочет скачок, а перед млелыми глазами приплясывает нарядная бабочка, как бы влетая прямо в твой сон, — такая жизнь, наверно, и самого буйного утихомирит. Отец подобрел и с матерью, которая на таежном воздухе, в спорой косьбе, забыв однообразную кухонную колготню, пьяные скандалы отца, — расправилась лицом, по-бабьи омолодилась. Отец нет-нет да и подсмеивался над ней, ласково окликал Ксюшей, и они, будто молодые, отдыхали иной раз рядышком под копной, а потом возвращались с покоса позже других, нарвав для отвода глаз платок дикого лука-мангира. Помягчел отец и с Ванюшкой, за весь покос лишь однажды и обматюгал: когда несмышленыш наловил разноцветных бабочек и, наколов их сапожными гвоздочками на кусок бересты, повесил в горенке пониже вышивок гладью и крестиком, где в резных рамках три богатыря на мохноногих борзых конях оглядывали степную даль, где томилась сестрица Аленушка, глядя на козленкочка, братца Иванушку, утопленного в речке. Рядом с этими вышивками пристроил парнишка и свое диво…Мучился, страдал, накалывая бабочек, но больно уж хотелось подивить домочадцев. Вечером отец зло содрал со стены украшение и бросил в горящую печь.