Борис Сопельняк - Рядовой Рекс (сборник)

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины.

Три офицера молча, не чокаясь, выпили за павших. А потом сгрудились вокруг перевернутого ящика, служившего столом, обняли друг друга за плечи и… запели «Землянку».

Сколько их сейчас – офицеров и солдат – на всем огромном фронте от Баренцева до Черного моря, затаив дыхание, слушали этот приказ, а потом пили горькую чарку за погибших друзей, за победу, за обильно политую кровью русскую землю, которую больше не топчет немецкий сапог, за ту землю, которую еще предстоит оросить кровью русских солдат, чтобы она снова стала русской!

хрипловато чеканил Громов.

зажмурившись, выговаривал Васильев.

Лейтенант Ларин, не решаясь подхватить, кивал в такт мелодии. А разведчик и врач вели песню дальше:

Сколько же их было – землянок, блиндажей, ходов сообщения, просто нор! Сколько перелопачено земли, и все ради того, чтобы дала приют, защитила, приняла предназначенные людям бомбы, снаряды, мины и пули!

неожиданно приятным баритоном запел Громов.

подхватил неуверенным баском Васильев, —

И вдруг в их дуэт вплелся звонкий, почти мальчишеский тенорок лейтенанта Ларина; чуточку смущаясь, он взял мелодию на себя.

Громов широко улыбнулся, взлохматил волосы на голове Игоря и еще крепче обнял его за плечи.

Когда друзья стали петь последний куплет, послышалось робкое подвывание – это Рекс, строгий, невозмутимый Рекс, издавал какие-то горловые звуки. Трио умолкло. Умолк и Рекс. А когда офицеры, опрокинув еще по стаканчику, под размашистое дирижирование Васильева запели во весь голос:

Рекс выдал такую руладу с подвывом, что все со смеху схватились за животы.

– Ну и дела! Ну и чудеса! Да его надо не в разведку, его – в Большой, – постанывал доктор.

– И точно. Товарищ капитан, он же нас когда-нибудь демаскирует. Услышит в немецкой траншее губную гармошку и как врежет арию певца за сценой! – вытирал слезы Ларин.

А Громов только крякал:

– Ну, Рекс. Ну, ты даешь. Что же теперь с тобой делать? Иди-ка сюда!

Рекс подошел к хозяину, положил морду ему на колени и преданно уставился в глаза.

Громов потрепал стоящие торчком уши, отрезал кусок колбасы и протянул Рексу.

– Все хорошо, а чего-то не хватает! – вздохнул Васильев.

– Я знаю чего, – вставил Ларин.

Доктор недоуменно поднял брови.

– Салюта! – заявил Ларин. – Я однажды видел, еще до войны. Правда, не салют, а фейерверк, но все равно здорово!

– И я видел! – возбужденно подхватил Громов. – Первого мая – точно?

– Точно.

– В сороковом?

– В сороковом.

– Да, славяне, за такое зрелище полжизни отдать не жалко. Если бы нынешний салют увидел кто-нибудь из наших ребят, а потом рассказал… Но все они здесь, а салют там. Стоп! – загорелся вдруг Громов. – У меня идея! Завтра же напишу матери и попрошу рассказать о салюте.

– Я тоже! – вскочил Ларин. – А потом из их рассказов составим общую картину.

– Кому бы еще? – напряженно вспоминал Громов. – Некому. Все друзья на фронте.

– А что! – оживился Васильев. – Неплохая идея. А вообще-то, братцы, весь этот огонь и грохот нужен тыловикам, мы этим сыты по горло. Если честно, для меня лучший салют – тишина. Вот как сейчас.

– Да брось ты, – фыркнул Громов. – Тишина. Скажи еще: кабинет, кресло, книжные полки.

– А что, и кабинет неплохо, и книжные полки…

– После войны! Зарубите себе на носу, капитан Васильев: все это – после войны. А сейчас – и огонь, и грохот… До Берлина еще далеко.

– Да-а, далековато. Но мы дойдем! – неожиданно грохнул кулаком по столу Васильев.

– Дойдем! – согласно кивнул Громов. – За победу! – поднял он стакан. – За салют в Берлине!

Прав был Громов, когда говорил, что все их ребята здесь, а салют – там. При этом он имел в виду прежде всего свою роту, свой полк, свою дивизию, своих фронтовых друзей. Люди, в честь которых Москва салютовала двенадцатью артиллерийскими залпами, не могли видеть даже отблеска этого грандиозного фейерверка – все они были в блиндажах, окопах и землянках, порой на расстоянии броска гранаты от врага. Все, кроме одного, израненного, измученного, чуть живого.