Игорь Юрасов - Божественная Земля

День с утренней прохлады сменился полуденным зноем, потом солнце покатилось на Запад, но верблюдами никто не интересовался.

Кому нужны верблюды в шумном, многолюдном, северном мегаполисе? А может, день был слишком жарким? Кому в такую жару хочется смотреть на картину, на которой караван верблюдов бредёт в пустыне под знойным, выцветшим от жары, белёсым солнцем?

Наверно, картина, выставленная Иваном Ивановичем на продажу, чересчур выпадала из общего ряда пейзажей – лесов, гор, рек, сработанных добротно, проникновенно, но одинаковых по замыслу и исполнению.

В самом деле, кому в городе, окружённом дремучими лесами, переполненном людьми и машинами, со всем, что необходимо человеку, только руку протяни, нужна картина с нарисованной на полотне пустыней и караваном, бредущим между песчаными дюнами неведомо куда, к известной, должно быть, одному ему цели, мимо заброшенного, покинутого людьми, засыпанного по крыши песком селения, мимо сложенного из грубого, нетёсаного камня и тоже заметённого по самый сруб песком колодца.

Гуляющие по Арбату люди не обращали никакого внимания ни на Ивана Ивановича, ни на его выставленную на продажу картину.

К концу дня Иван Иванович совсем отчаялся. И вот ближе к вечеру невысокий, несколько излишне полный человек, шагающий скучающе по Арбату в сопровождении двух верзил сквозь ряды предлагаемых в изобилии к продаже, как в сказочной лавке древностей, старинных вещей, антиков, картин, завидя этих залитых закатным огнём, понуро бредущих по пустыне верблюдов, в изумлении остановился.

Нечто похожее на смесь восторга с удивлением угадывалось на пухлом, с заплывшими глазками лице толстяка. Он долго изучающе рассматривал картину.

– А что? – обратился наконец он вопрошающе к одному из нависших над ним сзади мрачными тенями верзил. – Вот уж не ожидал! Как ты думаешь, это на что-нибудь похоже?

– А ничего. Верблюды как верблюды! – ответил совершенно индифферентно, уставясь на носки своих до блеска надраенных туфель, костолом. Очевидно, кроме чистоты обуви, его ничто более не интересовало. – И ничего совершенно я не думаю. Зачем бы мне это? Головная боль от дум.

– И это правильно. Только это нас и спасает, – жизнерадостно улыбнулся толстяк, – потому что даже страшно подумать, что случилось бы, если бы ты начал думать.

Он подошёл ближе к полотну, отошёл, оценивающе посмотрел на картину, затем на высокого, статного, широкоплечего мужчину, стоявшего сбоку.

– Ваша работа?

Иван Иванович утвердительно кивнул.

– Копия?

– Не совсем. Одна из вариаций на тему.

– А где оригинал? Кто мастер? Наверно, какой-нибудь азиат?

– Оригинал в мастерской. А азиат – это я.

Толстяк, топыря пальцы в перстнях, чуть отошёл, шагнул вправо, влево, приглядываясь к полотну, прогулялся в задумчивости, остановился, спросил соблюдая дистанцию, учтиво:

– Быть может, познакомимся?

И назвал, протянув руку, фамилию, довольно известную среди художников в Первопрестольной:

– Баринов Феофан Дмитриевич. Нет, нет, – уловив немой вопрос в глазах Ивана Ивановича, уточнил: – Не Фаворский, и даже не Воскресенский.

Всего лишь Баринов. Мелкая рыбёшка. Так себе. Карась среди акул большого бизнеса. Так что вы просите за картину?

И, заплатив вдвое больше запрашиваемой суммы, обронил еле слышно, едва повернув голову на жирной, потной, короткой шее, оттягивая с груди мокрую от пота майку:

– Федя!

Упакованный в светлый костюм, с дымящейся сигаретой в углу рта, с улыбкой на худом, костлявом лице, Федя, в противоположность истекающему потом хозяину, выглядел как покрытый инеем ледокол во льдах Арктики.

– Да, шеф! – равнодушно, с пренебрежением перебросив сигарету в другой угол рта и выпустив клуб дыма, флегматично поинтересовался Ледокол.

– Отнеси верблюдов в машину. А заодно прихвати и эту, – Феофан показал на картину, изображавшую моржей, ныряющих возле галечного берега в просвеченных светом, искрящихся, прозрачных волнах прибоя. – Плачу не глядя, что запросите.

Так они познакомились. Феофан Дмитриевич стал навещать Ивана Ивановича в его мастерской.

И, угощаясь крепким, чёрным, как ненастная ночь, чаем пополам с лёгким, сорокапятиградусным «Бенедектином», Фифа, как, с его позволения, для простоты стал называть его Иван Иванович, разглядывая развешанные по стенам работы, что-то непонимающе отвергал, над чем-то задумывался, а возле некоторых работ, после того как ликёра в чае становилось больше, чем чая, приходил в несказанный, неописуемый восторг.