Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Я быстро переменил разговор.

– Говорят, за бесцеремонное слово о Марте вы хотели с кем-то стреляться, а противник испугался и сбежал. Правда?

– И правда, и нет. Легенда.

– Расскажите.

Задумчиво повела головой, но с готовностью принялась рассказывать.

– Тот человек… он был на особенном положении. Почему – непонятно. Вернее, намбыло непонятно, мы еще недавно приехали. Ну да, молва, слава, неукротимый храбрец, знаменитый лазутчик. От него житья никому не стало. Разбесчинствовался. Вы, говорит, домашние, а я вольный, вы собаки, а я волк. Слушали, морщились, но хоть бы кто сказал: если и так, мол, то хвастать нечем. Потом и морщиться перестали. Такой у него был взгляд. – зашибу! И зашибал, и оскорблял. Вечно с похмелья. Нарочно цеплялся. Сторонились и уступали. Если кому-то закон не писан, к нему и другие подтянутся. Где его шайка появлялась, там люди глаза опускали. Но разве его боялись? Непонятно. Ополченцы как раз и есть волкодавы, как на подбор. Может, его уважали за прошлое, но мы-то видели настоящее. И вдруг узнаю подлую историю. И говорю себе: я его убью. Прямо этими словами. Он быстро, думаю, со своими выходками под вызов подставится. Тоже хороша была. Полная голова ума.

– А что он сделал?

Дернула ртом, помолчала. Вытащила из нагрудного кармана маленький портсигар – черный, лаковый – закурила тонкую папироску, не ожидая, чтоб я поднес огня.

– Так странно. Я никому об этом не рассказывала. Не моя тайна. Папа знает и Марта, больше никто. Хотя столько лет прошло. Все поразъехались. Можно и сказать?.. Тогда вот как вышло. У одной нашей работницы молоденькая дочка была невеста. А он принудил ее к связи и грозился, что шепнет жениху. Куражился: свадьбе конец, а вякнуть женишок ничего не посмеет. Мать не то что пожаловалась, но я как-то застала ее – рыдает прямо, не в себе. Ну, добилась я, в чем дело. Вынула из души. Плачет-трясется: не говорите ему, не говорите никому, не делайте ничего, хуже будет. Я тоже затряслась: ну погоди же! А он очень кстати и вовремя в тот же вечер неудачно пошутил. Обращался к Марте и лапу тянул: взять за подбородок. А я его по лапе хлыстиком – хлысь! Да не символически, а больно. Он молча схватил табуретку – тяжелую, зеленую – и на меня. А вокруг народ. Набросились, удержали. Я говорю: секундантов присылайте. Табуретку злосчастную он на свою беду схватил. Этой табуреткой в нем гордость убивали. Он: «Я с бабами не стреляюсь!» – а ему: «Табуретками желаешь? Стреляться-то слабо?» Смотрит своим взглядом прицельным – на одного, на другого: никакого действия. Ругается, бесится, а ему: «Ты же волк, ты порычи! На табуретку залезь!» С ним настоящий припадок начался. Рвется, задыхается, глаза красные, даже пена изо рта. Его водой окатили. Толпа стеной, и все против него. Ужас. Он взял себя в руки. Да, вот так руками себя обхватил, встряхнулся. Говорит: большой кровью кончится, вызываю всех. Пальцем тычет: тебя, тебя, тебя! Убью, говорит, эту суку, и вас по очереди. Еще унижение: никто не идет к нему секундантом. Потом Карло спохватился, сам предложил.

– Хозяин гостиницы секундантом?

– Почему нет? А у меня, конечно, папа. Старый Медведь и Карло – два умных человека взялись за дело и уладили.

– А вы сильно рисковали. Как ваш отец допустил?

– Да не допустил же! Еще не хватало, чтобы я убила нашего же ополченца.

– Вы тоже стояли бы под выстрелом. – Фраза напыщенная, но произносить ее было приятно.

– Куда он годился, руки ходуном. Наверное, он был болен. Если не психически, то нервами. Но он был не совсем негодяй. Оказывается. Тут большая трудность получалась. Если опасность взаимная, то легче договориться. А у него и скорость не та, и глаз не тот, и дрожь его бьет. И сам понял: он мне будет как мишень в тире. Его хотели под домашний арест посадить. Он прямо побелел: «Вы, что ж, говорит, думаете, я способен из-за угла зарезать?» А ему: «Трус на все способен». Та женщина прокралась ко мне, за руки хватает: «Деточка, не жалей его, не прощай его, чтоб по земле не ходил, чтоб его совсем не было». А секунданты старались, чтоб уехал по-хорошему. Но его прямо добивали: трус, трусит поединка! Он только рукой махнул: убьет – тем лучше. Страшно, когда все на одного. Что ж раньше-то ему ни слова поперек? А теперь в угол загоняют. И меня тоже. Я еще не понимала, да и сколько лет мне было, но отец и Карло говорят: это сейчас все злы на него, а погибнет – мигом пожалеют: такой был отчаянный удалец! Долго с ним договаривались. Но закончилось тихо. Уехал. А легенда вон как сложилась…