Елена Иваницкая - Делай, что хочешь

Свернули на лесную дорогу. Там было по-настоящему темно. Только над головой лился яркий и светлый Млечный Путь.

Дорога пошла под уклон. Заблестела звездами речушка, дохнуло водой. На том берегу беззвучно метнулись две тени. Лисицы? Дробя воду плеском, тихо ступая среди светил, переправились. Но потом дорога завернула так круто, что пришлось спешиться и вести лошадей в руках. Выбрались. Где мы? Впереди было что-то… спящая деревенька. Понятно. Петлю мы срезали для тех двоих, с кем теперь прощались веселым полушепотом. Неслышно проехали по зачарованной улочке. Разогнались, полетели, полетели!

А вот и дуб-великан. Теперь прощались со мной и с Мартой. «Споем напоследок?» Это была не самая удачная мысль. Песня длилась бесконечно. Миленький уехал, не сказал куда, в темном небе светит синяя звезда.

Но уехали, наконец, и наши спутники.

Марта хотела развязать косынку, но я сказал: оставь так. Помолчали. Она тихонько тронула лошадь. «Постой, расстегни рубашку». Ее испуганная рука взлетела к горлу. Крючок у высокого ворота, он был единственный. «Сними ее совсем…» «Мы уже дома, – ответил улыбающийся полуночный голос из-под косынки. – Сам снимешь все, что захочешь» .

Вдруг жуткий крик ударил по нервам. Совсем недалеко. И даже не крик, а что-то мучительное, сверлящее, похожее разом на мяуканье, лай и рыданье. Вздрогнули лошади. Да и мы. «Шакал, – сказала Марта, опомнившись и смеясь. – Надо же. Вроде не время ему в мае выть». Тоскливому воплю ответил второй такой же, и сразу все стихло.

Звук под копытами изменился, мы остановились на мощеной площадке. Марта соскользнула с седла и растаяла в темноте, пока я придерживал лошадей.

Красный язычок огня сначала сгустил ночь, потом появилась рука с фонарем. Приподнялась, цепляя его на крюк, и в теплом подвижном свете блеснули, улыбнулись зрачки. Марта надела фартук – скорее белый балахон, и казалась белым привидением с черными глазами. Я решительно взялся за ремешки уздечки. Вороной предатель лез мне мордой в руки, словно просил прощения, и вдруг облизал лицо. Вот собака! Я великодушно простил.

Марта накинула на лошадей крученые мягкие веревки, унесла седла. В темноте поскрипела рукоять насоса, заплескала вода, звякнуло ведро. Она сняла фартук, перевесила фонарь. В круге света появился чугунный столбик колонки и керамический бак рукомойника, оплетенного шиповником. Желтый брусок мыла пахнул лимоном. «Умой меня», – попросил я шепотом. Ласковые ладони прикрыли мне веки и заскользили по лицу, намыливая и смывая пену. «Ты, оказывается, послушная: осталась в косынке». – «Ну, если тебе так хотелось», – прошептала она. Я обхватил ее голову, нашел губами губы под кисеей. «Почему целовать тебя все время приходится через что-нибудь?» Быстро выпустил ее, набрал в горсть воды и облил ей грудь. Нервные пальцы вновь почувствовали, что мокрая ткань кажется очень холодной, а живое тело под ней – очень горячим. Она нерешительно перехватывала мои руки. «Почему, радость? Разве нельзя?» – Нет… да… все можно! Смотри, ты луну ждал!»

Я невольно оглянулся. В густо-синем небе взошел ущербный месяц. А мы романтическими героями уставились на него. «Как ломоть хлеба», – сказала она.

Под месяцем тишина совсем замерла. Лошади еле слышно переговаривались в стойлах. Что-то порхнуло в траве. Обнявшись, мы по воздуху поплыли к дому. Я, наконец, развязал ей платок, а она то щекой, то губами гладила развязывающие пальцы.

Дверь все-таки оказалась заперта. Марта вытащила из кармана ключ на шнурке. «А говорили, у вас не запирают». – «Осторожно, милый, ступенька». Я неуверенно шагнул и вдруг ощутил чужое присутствие. Замер с сорвавшимся сердцем. Ее легкие шаги, сухой шорох спичечного коробка, короткий стеклянный стук – больше ничего не было слышно, но кто-то притаился, кто-то крался в темноте. Нет, не мерещится! Чиркнула спичка, вспыхнул огонь свечи, я хотел крикнуть не то «стой!», не то «беги!», темная тень взвилась, полетела – и оказалась котом. Следовало бы рассердиться, и сердце еще колотилось, но было истерически смешно.

Два силуэта в профиль. Кот стоял на столе на задних лапах, передними обнимал Марту за шею и лбом бодал ее в лоб. А потом совершенно ясно и почти что по по-человечески сказал: явилась? корми! Она подхватила его на руки и унесла. Потом вернулась, неся поднос с кувшином, стаканами, с хлебом и сыром. Поставила поднос на стол и сказала как-то очень дружески или привычно-супружески: «Выпьешь, милый? Проголодался?» В горле и правда пересохло. Я отпил вина, тихо отставил стакан, медленно обошел вокруг стола и взял ее за обе руки. Почему ты убегаешь? Нет, не убегаю, нет, я рада. А ты понимаешь, что я тебя больше не выпущу? Я тебя тоже…