Елена Котова - Период полураспада

И снова Виктор ошалел от красоты моря и города с остроконечной ратушей, от центральной улицы, полной ресторанов. Снова вспомнились австрийские деревеньки: дом, который он снял в Пярну, был точь-в-точь как там, из белого кирпича под красной черепицей, вокруг – ухоженный садик с клумбами маргариток и оранжевых ромашек, обнесенные косыми кирпичиками дорожки. Раз в неделю на дорожки подсыпали песок, который хозяева тщательно выравнивали, руками выбирая неприметные камушки.

Не меньше блаженствовал Виктор и от возможности по-настоящему сорить деньгами. По утрам, пока жена и дочь спали, отправлялся на рынок, возвращаясь с полной корзиной. Творог, сметана, помидоры… Гуле купили шорты – такую одежду московские девочки не носили, – а Алка щеголяла в синем сарафане с возмутительно праздничными девушками и корабликами, и выглядела, по словам мужа, «как стиляга» – еще одно слово нового времени. Несмотря на то, что походы на рынок переполняли холодильник, обедать с пляжа они шли в ресторан «Раннахооне» на прибрежной улице Таамсааре. И вечером ужинали дома редко, приодевшись, фланировали по центру, потом заходили в ресторан «Балтика» на главной улице города. Курортники заглядывались на их семью: высоченный блондин муж, рядом хрупкая, с точеными чертами лица, одетая от лучшей московской портнихи жена и крепенькая, загорелая дочка.

Алка даже больше, чем пирожными, которые в Пярну были «изумительные», наслаждалась взбитыми сливками. В Москве ничего подобного не было.

– Папа, мне две порции сливок! Сначала с киселем, потом с шоколадом!

– Витя, зачем ты еще и угря взял, это невозможно съесть! Хотя где мы еще угря поедим…

– Гуль, а хочешь пирожное «картошку»?

– Витя, какая «картошка» после сливок?

– Давай, Гуль, ешь… Кто, кроме отца тебя так покормит.

Первого сентября Алка смотрела из окна, как дочь направляется к школе. Черные лаковые туфли с белыми гольфами, гэдээровский костюмчик – юбка в складку и клетчатый пиджачок. За плечами красный ранец. Таких девочек на Волхонке ЗИЛ еще не видывали.

Каждый раз, когда Соломон, сбросив скорость, поворачивал с шоссе на грунтовую дорогу, усыпанную шишками и длинным сосновыми иглами, становилось слышно – сначала едва-едва, потом все громче, – что воздух второй просеки, пахнувший хвоей и свежестью теплой земли с пятнами закатного солнца, пронизан звуками скрипки. Чистыми, глубокими, невероятно деликатными. Они летели к вершинам сосен, тут же неслись вниз, падая на землю и перемешиваясь с солнечными бликами, вновь поднимались к небу, просвечивающему сквозь хвою.

Всякий раз Алка изумлялась свежести и умиротворению сумрачной просеки, тому, как запахи и звуки мгновенно отгораживают ее от остального мира. От машин, шуршавших по асфальту, от постов ГАИ, от жара и пыли станционной площади, на которую они с мужем вышли с сумками всего полчаса назад из пропахшей людскими заботами московской электрички.

Таня и Гулька не изумлялись звукам скрипки. Эти звуки привычно провожали девочек по утрам на речку, встречали по вечерам, одну – с тенниса, другую – с занятий музыкой. Они были такими же естественными, как приезд родителей в пятницу, как семейные воскресные завтраки с картошкой и селедкой, как обеды с молочной лапшой.

Семья снова воссоединилась, на целых три года. Сняли две дачи по соседству на второй просеке в Николиной Горе. Пикайзены – домик из трех комнат и веранды, где в проходной комнате жил Моисей, а в выходные – на раскладушке – и Мишка. Котовы – мансарду: две комнаты, кухня и балкончик на крыше хозяйской террасы, с колоннами и лестницей, ведущий в заросший сад. На целых три года вернулись семейные походы на реку, волейбол на берегу по воскресеньям, вечерние застолья, преферанс, радости и расстройства снова стали общими, летнее тепло наполняло каждого и не уходило до следующей весны.

– Мама, прошу тебя, не держи Гулю дома, – Алка вновь и вновь втолковывала Кате, для чего они с Виктором сняли такую дорогую дачу. – Пусть играет с детьми, вращается в их кругу, без вашего с отцом вечного надзора.

В поселке работников науки и искусства – РАНИС – детям не положено было болтаться три летних месяца без дела. Гулю определили в школу танцев, занятия в которой вела хореограф Большого театра. Она дрессировала детей у балетного станка, ставила танцы и хореографические постановки, готовя к концу лета неизменный для Николиной Горы концерт на открытой сцене. Детям на дневное время отдавался и корт поселка, куда приезжал тренер из Москвы. Были корты и на дачах, самый лучший именно на второй просеке, у Дамира, сына того самого врача, который работал еще в Кирсанове с Чурбаковым.