Владимир Чугунов - Буря

— За билетом еду. Уезжать собралась.

Я всё понял и промолчал. Стоять рядом стало неудобно. И я хотел отойти, но Леонид Андреевич вдруг спросил:

— А ты хорошо подумал?

— О чём?

— Зачем тебе эта?..

Меня бросило в жар. Особенно неприятно для самолюбия прозвучало небрежное «эта». Я не знал что ответить и промолчал.

— Смотри, парень, тебе жить… — И он было отошёл, но тотчас вернулся, взволнованно, с обидой в голосе заявил: — Такую девку на какую-то… сучку променять!

— Заткнись!

Он даже опешил.

— Ну-ну!

И обиженно отошёл.

Меня тоже разбирала обида. Не за себя, за Елену Сергеевну. Уж про кого-кого, а про неё такое сказать, а тем более слышать было из ряду вон. Никто и ни в чём не мог у нас её упрекнуть. Да, вдова, да, молодая, да, красавица — но ни разу, ни одного ухажёра после смерти мужа не ввела в дом, ни с кем ни разу не прошлась под ручку по улице. Вообще, можно сказать, жила затворницей — работа, дом, шитьё. Даже в клубе ни на одном вечере, ни на одном концерте ни разу не появилась. И в художественной самодеятельности никогда не участвовала, хотя Леонид Андреевич через маму не раз её зазывал. «Ну какая, — смущённо отвечала всегда, — из меня певица?» И я даже больше могу сказать: и в городе ни с кем не встречалась. Посягатели, конечно, были, но как она сама вчера сказала — лишь для «этого», а ей только «этого», очевидно, было не надо. Поэтому слова Леонида Андреевича, хоть и в обиде за племянницу сказанные, не могли не возмутить меня. Тем более после всего, что между нами в эти дни произошло. Последней близости, понятно, не было, и, скорее всего, во всяком случае, до женитьбы, чего я страстно желал, быть не могло, но это нисколько не умаляло ни моей любви, ни моего уважения к ней. А что было у них с отцом, после того, как она дала мне понять, «почему» всё это произошло, разве могло теперь иметь какое-нибудь значение? Не все ли мы немощны? Тот же Леонид Андреевич хотя бы в своей склонности к вину? Так что Елену Сергеевну я оправдывал полностью. Более того, она была для меня лучше всех на свете! Одно удручало. Окончательный ли у них разрыв с отцом? И если да, не повторится ли всё это потом? Слаб человек! Но и коварен. Взять хоть меня. Разве я способен, хотя бы и из-за этого, утопиться или ещё что-либо сделать с собой? Нет же, нарочно пугал, говорил эту чушь, лишь бы иметь возможность быть с нею наедине! Уж эти её поцелуи! А руки! Нет, тысячу раз прав Есенин! «Руки милой — пара лебедей!» И всё остальное!.. Так и тянет во всё это провалиться!

Да, но как отреагирует на моё появление отец? Что скажет о моей выходке на выставке? Уж не тогда ли у них произошёл окончательный разговор?..

И, припоминая слова Елены Сергеевны, я пришёл к выводу, что это так. Значит, отцу известно, что я всё знаю. Но это бы ещё ничего, а вот догадывается ли он о том, о чём догадывалась, видимо, бабушка, знает Леонид Андреевич, сёстры Панины, Mania? И если да, как нам смотреть друг другу в глаза? А если он узнает больше? Что будет, когда он спросит (а рано или поздно это всё равно будет), что я намерен делать, и я заявлю — жениться? А мама? Что скажет она? И, только представив её реакцию, на меня накатила непроходимая тоска. И потом, выдержу ли я всё это, останусь ли, как обещал Елене Сергеевне, твёрд? И вот уж чего-чего, а представить из нас молодую супружескую чету, особенно в присутствии родителей, никак не мог. Это было просто нереально… Но почему? Неужели только случившееся с отцом тому причиной?.. Понимал же, что нет, что не только это, и даже не столько это, сколько то, что, как говорят кинорежиссеры, остаётся за кадром или, как выражается бабушка, «творится в мире ином»… И что же делать? Не любить, не видеть, забыть? Да это всё равно что не жить! Как после всего, что было, забыть эти губы, эти руки, эти глаза? Да я с ума сходил от одного только воспоминания этого!..

Такая, в общем, буря сопровождала меня весь путь до улицы Минина, где в добротном сталинском доме, в просторной квартире с высоченными потолками, с отдельным (20 метров дополнительных рабоче-крестьянским писателям полагалось) кабинетом, меблированным под классика, проживал Анатолий Борисович, друг, а теперь и собутыльник отца. Собутыльничество было в их дружбе не главным, но неотъемлемым атрибутом не таких уж и частых встреч. Пили только по поводу, без повода ни разу. Но если дорывались, пили по-русски, правда, пока что не до чёртиков, но чем, как говорится, черти не шутят. Долго ли, как уверяла бабушка, «до греха»?

У Лапаевых я был всего пару раз. Имелась у них дочь-красавица, старше меня года на полтора, даже «здасте» мне ни разу не сказавшая. Выглянула, помнится, раз из своего чулана (это я от обиды так выразился, чуланчик тот был ой-ёй-ёй), пыхнула, как автоген, когда его поджигают, жутью глаз и своенравно хлопнула дверью: ко мне, дескать, вам доступа нет. Подумаешь! Больно, чай, надо! И я не интересовался ею больше. Теперь её, кажется, спихнули какому-то очкастенькому профессору, у которого папа был для наших краёв почти как Папа Римский для краев ихних.