Владимир Чугунов - Буря

— Мне пора, закройтесь. Вы правда никого сегодня не ждёте?

— Правда. Ни сегодня и никогда. Хватит. Не такая же я… А ты хороший! И не я тебе нужна.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, миленький, знаю.

— Как хорошо вы это сказали — миленький! Вы никогда прежде так не говорили!

— Не говорила. А ты взял и моё сердце растопил…

— Перестаньте, или я не знаю, что сейчас с вами сделаю!

— Ничего ты со мной не сделаешь.

— Почему это?

— Потому что всё, что можно было сделать, со мной уже сделали. Ничего больше сделать нельзя. Ничего не осталось. Пропасть одна. Чуешь?

Я едва сглотнул слюну.

— Что?

— Пропасть! Чуешь, слышу, чуешь! Вон как сердечко бьётся! Воро-обушек!

— Прекратите!

— Ну иди, ещё разок поцелую, и ступай, и больше не приходи.

Она обняла и поцеловала меня. Спросила:

— Красивая я?

— Да!

— Только замуж никто не берёт. Этого хоть сейчас всем подавай, а замуж; никто не хочет.

— Как это — никто? А я?

— Ты! Ты глупый ещё… Какой из тебя жених? Ладно, не обижайся, иди.

— Можно, ещё чуть посижу? Тут, на полу, рядом?

— Сидел уже… И сам только что сказал, домой пора. Иди. Я сейчас встану и закроюсь.

— Закройтесь тогда сразу, чтобы я видел.

— Хитришь?

— Нет.

— Ну пойдём.

Но я хитрил. В темноте коридора я опять обнял её и стал жадно целовать. Она почти не сопротивлялась, только шептала: «Что же ты со мной делаешь? Пусти, ну пусти же… Всё, хватит…»

— Только пообещайте.

— Чего?

— Что не прогоните меня завтра. Я без вас умру! Я покончу с собой!

— Этого ещё не хватало! Приходи, коли так. Только ещё больше измаешься. Не видишь разве, чад это?

— Нет! Нет!

И я было вышел на улицу, но тут же опять приоткрыл дверь и сказал:

— Люблю!

— Тише! Вдруг услышат?

— Пусть! Люблю! — сказал я громче, и дверь передо мной с шумом захлопнулась.

И тут, чего никак не ожидал, прямо за калиткой увидел знакомый силуэт. Да, это была она, Mania! Я подошёл, открыл калитку. Mania посмотрела на меня каким-то сочувственно-укоризненным взглядом и, покачав головой, спросила:

— Другое?

Я ничего не ответил и прошёл мимо. Нет, конечно, во мне что-то дрогнуло. Но, думаю, то была не любовь, а жалость.

— Никит!

Я не узнал её голоса, столько в нём было обиды, боли. Я обернулся.

— Что?

— Ничего!

И, развернувшись, она побежала по тускло освещённой улице, в конце которой я увидел ещё три фигуры — Леонида Андреевича, Любы и Веры.

Бабушка встретила меня с затаённой обидой, на разговор не шла, на шутки не отвечала. Даже поесть не предложила. Отца дома не было. «Неужели всё пьют?» И хотя было поздно, я позвонил Лапаевым. Трубку опять взяла Варвара Андреевна, сказала: «Весь день похмелялись, теперь дрыхнут. Все нервы мне вымотали».

В некотором смысле я был рад. Во всяком случае, можно было спать спокойно, не надо было никого караулить, ни за кем следить. И всё бы ничего, да застряло перед глазами Машино лицо. Такое жалкое… Я даже поморщился. Постарался об этом не думать. Но то одно, то другое само собой стало всплывать в памяти, бередить.

«Да, но теперь уже действительно всё», — сказал я себе, и другие, более сильные и волнующие воспоминания захватили моё сердце.

В эту ночь со мною опять чуть не случилось «этого»… И опять вся ночь прошла в поисках укромного места.

На этот раз разбудила меня бабушка. От двери окриком. И сразу объявила, чтобы я «сию же минуту» ехал к Лапаевым и «тащил отца домой».

— Завтра Наташа приезжает, а он что творит? Стыд! А ещё профессор!

За завтраком я как бы между прочим поинтересовался, где бабушка вчера была.

— К батюшке Григорью ездили.

— С кем?

— А ты не знаешь с кем?

— Ну и?..

— И, и! Ешь и ступай давай!

— И за что ты на меня взъелась?

— А ты не знаешь?

— Не знаю, — нарочно соврал я.

Она подержала меня под укоризненным взглядом.

— Поел? А теперь ступай и без отца не возвращайся!

— А деньги на такси? Не на общественном же транспорте его в таком состоянии везти?

Она спросила: «Сколь надо?» И, узнав, возмущённо покачала головой: «Креста на них, что ли, нету?» Но пятёрочку с полтинничком всё же вынесла, сунула мне, как попрошайке, и выпроводила за порог с тем же наказом.

Утро было свежее. Улица по-воскресному пуста. Я глянул на соседские окна, сколько было возможно и доставал глаз в огород — никаких признаков жизни. «Спит?» И от одного только воспоминания об этом взволновалось моё сердце.

На трамвайной остановке столкнулся с Леонидом Андреевичем. Он неохотно поздоровался, отводя в сторону глаза, сказал: