Лора Белоиван - Южнорусское Овчарово

Жил Гамизов очень тихо. Ездил на работу, коллекционировал модельки и несколько лет собирался отремонтировать школу, чтобы устроить в ней музей для своей коллекции, которую громко заявлял уникальной. Но – то у него не было денег, то времени, то здоровья; так бы и продолжалось до скончания веков: модельки, мечты об островке, работа с 8 до 17 и коллекционерские интернет-форумы, – если бы в правое крыло школы, все так же остававшейся без хозяйского присмотра, однажды не угодила молния.

– Какое счастье, что я туда еще не переехал, – говорил Гамизов. – Хана б коллекции, елки-палки. Какое счастье.

Деревянное здание почти целиком сгорело, и с тех пор Гамизов заболел идеей выстроить на этом месте новое сооружение. Но только такое, чтобы стихийные бедствия ему были нипочем. Любые. Включая цунами.

Нет, это правда было очень смешно – слушать Гамизова, с серьезным видом рассуждавшего о вероятности цунами в нашем закрытом со всех сторон ковшике, бухте Тихой, где единственным глубоким местом является искусственный фарватер для прохождения жмыховских сейнеров к пирсу. Что же касается подводных лодок, то их протащило сперва над мелководьем, а затем и над автобусной остановкой, возле которой никогда не останавливается никаких автобусов, но зато растет такая сочная трава, что редкий день не увидишь там пасущейся коровы с теленком. А сразу за остановкой начинаются береговая кромка и море, а слева от нее – заброшенное административное здание, купленное Гамизовым, а еще левее – школа, купленная Гамизовым и сгоревшая от попадания молнии, хотя уж что-что, а громоотвод на школе был, и даже более того: перед нею – вернее, теперь уже перед тем местом, где раньше была школа, – до сих пор торчит железная спица флагштока, так что молнии было из чего выбирать, но она выбрала самую уязвимую недвижимость Гамизова; в общем, до цунами имени Гамизова педальных подлодок в деревне не было. Зато за остановкой был большой пустырь, который после тайфунов превращался в неглубокое озеро. А за пустырем – перекресток трех дорог. А за перекрестком – продуктовый магазин. А за магазином – набивайловские огороды. И все это на одной прямой линии, будто сушеные рыбки на веревке. Так что вместо того, чтобы длинно рассказывать, как субмарины оказались на Набивайло, дежурный гид приводит туристов к старой автобусной остановке, показывает флагшток и просит обернуться назад, встав спиной к морю: любому человеку в этот момент делается понятно, почему подлодки очутились не, скажем, в Косом переулке, а на улице имени первопоселенца Т. Набивайло.

А Гамизов говорил:

– Это абсолютно совершенная фигура. Абсолютно совершенная.

Он изобрел пирамиду.

– Она небольшая будет, – говорил Гамизов. – Двенадцать на двенадцать в нижнем сечении.

И весной, взяв какой-то невероятный кредит в банке – под залог всей своей руинной недвижимости, – приступил к строительству.

В тот год была очень ранняя весна. Уже в начале февраля нигде, даже в самых потайных уголках – вроде углубления от опоры рухнувшего моста – не осталось ни единого снежного анклава. Толстый морской лед не сдавался до конца марта, но еще в канун Женского дня над ледовой толщей вольно гуляла вода, искрившая под солнцем так, что невозможно было смотреть на нее без темных очков. В апреле море полностью освободилось, а по-над устричной отмелью зазеленела первая трава. Однако прямо в канун Пасхи, а именно в Страстную субботу 23 апреля, вдруг выпал снег, и шел весь день, и обрывал провода, потому что был липким и тяжелым, как сырое тесто. Но уже в Светлое воскресенье все растаяло: было солнечно и тепло, как и положено быть погоде на Пасху, и все же неприятный осадок от этого несанкционированного снегопада остался у многих, а Гамизов говорил:

– Когда цунами, то устоять может только здание волнорезной формы, а коробки все к чертовой матери снесет, конечно.

– Иди к черту, – говорили ему, – сплюнь три раза и перекрестись, ты, видимо, с дуба упал и вообще недобрый человек.

– А разве вы не хотели бы снять цунами на видео? – искренне удивлялся Гамизов. – Я бы вот хотел. – И улыбался мечтательно, как будто говорил о любви.

Собственно, цунами и было второй любовью Гамизова – после моделек, с которыми он носился, как с величайшей ценностью, и болтать о них мог бы часами, если б его хоть кто-то слушал. Третьей любовью был остров, но об острове Гамизов чаще всего молчал.

– Спросите меня, чего я не знаю о цунами, – говорил Гамизов. – Да все я о них знаю. Где, когда, какой высоты. Красивое зрелище. Я б с удовольствием поснимал, но только чтоб не насмерть, конечно.