Лора Белоиван - Южнорусское Овчарово

Молодая большеглазая докторша трогает Ника мягким черненьким хоботком. Крылышки ее прозрачного халата подрагивают в такт дыханию.

– Пневмония.

Ник удивляется нелепому имени, но не подает виду. Ему немного интересно, как ее по батюшке. Впрочем, нет, не интересно.

– Ник, Ник, Ник, не спи. Вот таблеточки, слышишь, вот таблеточки.

Я не поеду в больницу, я не могу оставить храм накануне праздника.

– Какой храм, Ник? Никто тебя в больницу не… Господи, он бредит опять.

А в больнице большой праздник, в больнице звонят: бомммм-дили-бомммм, богатые колокола, не то что. Аки на аспида и василиска наступиши, говорят, и ногу свою не преткнёши. Подними мне веки, Господи. Большеглазая Пневмония придет ко мне. Я поцелую ее в шею, а затем в спину. Всегда одно и то же, и нисколечко не надоело.

– Где больной?

Где, где. На потолке.

Если посмотреть на закопченный потолок Сиро-Яковитского придела, можно увидеть на нем большую паутину, сотканную трещинами и сажей. А если смотреть долго-долго, можно разглядеть и паутинного пленника: кто-то из копытных – то ли антилопа, то ли газель; бесспорно лишь, что самец.

Перед отлетом Белый зашел к соседке: доложиться и договориться насчет поливки двух своих фикусов. Белый всегда оставлял бабе Люде ключ от дома, когда срывался прочь. Баба Люда – человек надежный, сроду не подведет; а кроме нее, Белый и не знал никого в Овчарове – как купил дом десять лет назад, так и сидел в нем сиднем; в магазин ходил, конечно, и на море, и на болота, и в лес, но это не в счет.

– Людмила Андреевна! Можно к вам?

Белый толкнул дверь и оказался в полумраке, в котором, как топор, висел запах болезни.

– Заходи, сосед. Сама к тебе звонить собиралась. За лекарствами послать тебя.

Баба Люда выглядела неважно.

– Заболели?!

– Да я-то нет, – кивнула баба Люда на дверь позади себя, – а вот он-то да.

– Кто, Людмила Андреевна?

– Да подобрала парня на остановке, шесть дней тому. Кто, чей – иди пойми. Не могу без присмотра чтоб, а лекарства все. Воспаленье легких, не помнит ни черта и паутину плетет.

Белый глядел на дверной проем, когда там показался Ник, одетый в бабью ночную рубаху. Он был страшно бледен, но смотрел хорошим здешним взглядом и улыбался.

– Помню, – сказал он, – вспомнил. А я сейчас где?

– Ой, да что ж ты вскочил-то, мать моя, – засуетилась баба Люда. – А ну-ка айда, айда ложиться, Ник, айда, не стой, Ник.

– Мне в туалет, – сказал Ник. – Проводите меня, пожалуйста, – обратился он к Белому.

– Ну слава богу, выздоравливает, – сказала баба Люда. – Раз уже не все равно, кто до ветру поможет.

Когда Белый привел Ника обратно, баба Люда уже сменила его постель и взбивала подушки – пух! пух! пух!

– Не пух, а прям облако, – сказала она. – Давай-ка, ложись. Ложись.

Ник лег. Баба Люда укрыла его одеялом до подбородка и подоткнула углы. После чего, оценив рукотворный кокон, задала ему вопрос:

– Так откуда ж ты будешь-то?

– Из Иерусалима, – ответил Ник.

Попасть в Южнорусское Овчарово из Иерусалима можно двумя способами: через небо и через камни. Первый способ известен всем. Покупаешь билет и летишь сперва в Москву, потом во Владивосток, откуда уже до Овчарова рукой подать. Можно лететь и через Франкфурт с Пекином – от Пекина, как и от Токио, как и от Сеула, до Владивостока совсем близко, а уж от Владивостока до Овчарова – см. выше – час езды на машине. Но есть и еще один способ. О нем знают немногие. Его открыл Ник. Который, к слову, не подозревал о существовании Южнорусского Овчарова, даже когда провел в нем без одного дня неделю.

Этот способ – прямого попадания – очень прост. Для начала нужно, нарядившись во фрак шутом гороховым, отыграть акустический концерт в «Бирмане» на Дорот Ришоним, потом долго шляться по Нахлаоту с друзьями и ржать над шутками, которые кажутся особенно смешными тут, в ночном Нахлаоте, потом дважды завернуть за угол и всех потерять, потом попереться в Старый город – чтобы выяснить, какова акустика под сводами арок, когда все окна закрыты, а ставни опущены. Оказалось, с акустикой там ночью все в порядке: звук шагов раздается всегда чуть раньше, чем нога успевает ступить на камень. Шаг звучит прежде, чем бывает сделан, потому что камни всегда угадывают, чему надлежит быть. Им все известно заранее – сыграй нам, Ник, хоть бы даже и только что тобой придуманное, – Ник снимает гитару и играет музыкальную фразу, и слышит опережение – не на много, на один такт – на целый такт – Старый город демонстрирует Нику, что с ходу придуманная им мелодия уже знакома его, города, камням. Ух ты, говорит Ник и играет еще, и еще, и еще, и камни повторяют еще не сыгранную им музыку; такая была игра. Веселая и с понятными правилами. Она продолжалась, пока где-то совсем близко, почти над самым ухом, не запел муэдзин – «игра до первого муэдзина», – хмыкнул Ник и поспешил покинуть арабский квартал, пробраться вдоль стен туда, где, как ему казалось, были Яффские ворота, – но сбился, заплутал и вышел вдруг к храму Гроба – вот это да, вот это да, думал Ник, совсем в другой стороне, – и тут хлынул дождь.