Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

За время работы в издательстве (вполне бесславно сгинувшем) я подготовила к печати несколько блокадных дневников, которые существенно приблизили меня к пониманию того, что пережили мои бабушки семьдесят с лишним лет назад, в умирающем городе, на Петроградской его стороне, в моем Доме Бенуа…

Следуя привычке искать (и находить) внутренние рифмы, не могу пропустить еще одну, тройную. В нескольких кварталах от Большой Пушкарской есть здание из терракотового кирпича, занимающее, так же как и мой дом, целый квартал: построенная в 1910 году по проекту Бенуа (за основу был взят план Парижской национальной типографии) самая большая типография Российской империи, – нынешний (уже бывший) Печатный двор. Недавно что-то подсказало мне посмотреть, где была напечатана книга «Ольга. Запретный дневник», содержащая дневники самой, может быть, известной блокадницы Ленинграда. Книга, ради которой я и ходила на Литейный, 4, в Архивную службу ФСБ, в поисках следственного дела Берггольц и оказалась совсем рядом со «Шпалеркой», местом и ее, и Леонтия Бенуа заточения. Открывая последнюю страницу с выходными данными , я по внезапной внутренней дрожи заранее угадала ответ: Печатный двор. Так произошла еще одна наша общая встреча – не во времени, но в пространстве (являющемся, по сути, материализовавшимся синонимом времени).

В детстве бабушки водили меня смотреть на «уголок Парижа» – так называли они нарядные высокие дома на правой стороне улицы Льва Толстого, за кинотеатром «Арс», чей срезанный угол, обращенный к площади, похож на рыцарский средневековый замок. Детство и юность моих бабушек пришлись на последнее десятилетие последнего царствования. Они, никогда не бывавшие за границей, даже толковых фотографий Парижа не видавшие, и не подозревали, что ходить никуда не надо было, потому что часть их жизни прошла в одном из самых, может быть, «парижских» жилых домов города, в доме, который, с легкой руки Бенуа, статью своей мог свободно вписаться в любой из парижских Больших бульваров. Наверное, потому таким знакомо-нарядным и одновременно домашним показался мне османовский Париж – что невольно, с детства, благодаря Бенуа, я на себе почувствовала и бессознательно усвоила: красота замысла и его, если угодно, величие вполне могут не входить в противоречие со стремлением создать нечто соразмерное человеку, его частной жизни.

Входя во двор спроектированного Бенуа здания, удивительным образом примеряешь на себя всю постройку, которая неизменно оказывается впору. Как дома чувствуешь себя не только во дворе, но и в подворотне, если это, например, подворотня-гостиная дома Бенуа по Невскому, 46: бежевое нутро, ротонда в стиле модерн, круглый лепной плафон с элегантной люстрой посередине…

Бенуа – гений пропорций. Покой не только физический, но и душевный возникает внутри любого из жилых домов, им созданных. И не только жилых. Такое же ощущение гармонии дарят и ладно скроенный Дворец выставок, и лестница и фойе Капеллы (сама же Капелла напоминает силуэты Лувра, своего увлечения которым никогда не скрывал Бенуа), и фойе Эрмитажного театра, этот мост-галерея, декор которого создан Бенуа почти сплошь из воздуха и света прямо над рукотворной бездной Зимней канавки…

«Дать возможно больше свету!», «Больше свету!» Об этом писал и этого добивался Бенуа, проектируя и внутренние помещения, и дворы, и целые анфилады дворов, будь то по сю пору влекущие меня зазеркальной прелестью дворы моего Дома Бенуа, или дворы Капеллы, «проход» по которым я дарю приезжающим друзьям, как собственную сердечную тайну.

Дворы Капеллы похожи на освещенную изнутри музыкальную шкатулку: звуки скрипок, фаготов и флейт доносятся из репетиционных классов, а по вечерам – сквозь расположенные под самой крышей высокие закругленные окна, обращенные на восток и запад по обе стороны концертного зала, где «система пол-потолок уподоблена скрипичной деке для достижения нужных акустических свойств»…

Проходя вдоль Зимнего дворца к мосту, поднял ли Бенуа глаза на окно второго этажа, возле которого в маленькой резной раме-иконостасе стояла леонардовская Мадонна с цветком? Представил ли себе знакомое до каждой светотени изображение двух головок – Матери и Младенца, – склоненных друг к другу (спасибо блистательному Кеннету Кларку за сравнение) «спонтанно и безупречно, как два последовательных такта у Моцарта»?

Картина находится в десятке метров от фойе Эрмитажного театра. Лицо Мадонны на три четверти обращено к зрителю. За левым ее плечом Леонардо написал окно, являющееся как бы отражением настоящего окна, светом из которого освещена правая щека Мадонны и из которого мы видим Стрелку Васильевского острова, где, позади здания Биржи, на месте бывшей Коллежской площади находится одно из самых удивительных сооружений, спроектированных Бенуа, – Императорский клинический повивальный институт, самое грандиозное и совершенное родовспомогательное заведение того времени, – чрево, омываемое сберегающими околоплодными водами Большой Невы и Малой Невы.