Петер Ярош - Визит

Будем ли драться с Ди Габро? Ты, разбойник, подорожник, нас до смерти залечил, как же хорошо нам вместе. Вот мы и выздоровели, не вешаться же нам!..»

Это пьяное сообщество разбойников, однако, вскоре распалось, и каждый пошел своей дорогой… Они разлетелись, сокрушенные болезнями от алкоголизма, по всей стране, а некоторые даже поплыли на корабле в Америку. А когда ослабели разбойники, снова вошли в силу паны. Они снова вернулись в свои прежние поместья, отстроили дома и украсили их в новом стиле… Разумеется, строили не сами паны, а их крепостные… И когда Пахо увидел, как вода унесла все его стремления, его стали посещать видения, он стал пустынником, пророком и мучеником…

Стали приходить к Пахо разные люди, чтобы пожаловаться ему, чтобы он наставил их. Вот дословные записи этих бесед.

Пришел мальчик и сказал: «Работал я с дедом вместе в поле и видел я, как у него лопнула жила. Пуще древесного сока текла из жилы кровь. И натекла ее полная миска, в которой похлебку едят, через край перелилась… И теперь сирота я, о господи… Желал бы я, чтобы господь бог ослепил меня, оглушил, вырвал желудок, отнял голос, чтобы не узнать мне горя, которое ждет меня… Но ничего не случилось, а я все еще хочу сдохнуть, как паук, висящий на своем собственном скелете. Посоветуй, что мне делать?..»

Пахо отвечает: «Вот видишь, я сижу тут под осиной. Тут, где мелькают тени, где свет мерцает и преломляется. Тут растет колос моей нерешительности и земля трескается, увлажненная моим потом. Каким я был, каков я ныне и каким мне быть? Быть ли добрым и благодетельствовать стариков, быть ли злым — убивать детей и резать из них ремни? Лучше бы всего я сам себя расчленил, как дырявую груду сыра… Лучше бы я острием ножа оба своих «я» отторг друг от друга… Но я не делаю этого… И ты, мой сын, не посягай на свою жизнь… Отправляйся-ка ты как можно скорей к истокам Вага, есть там у меня шалаш… Есть там и запасы еды… Лови рыбу и суши… Лови лис и выделывай их шкуры… И раз в месяц спускайся в город на рынок и продавай и то и другое… Так и поступай, и будет тебе хорошо…»

А то придет женщина и пожалуется: «По ночам преследует меня смерть. Она проникла в меня и гложет меня своими зубами… Она поет со мной, говорит со мной, дышит со мной, открывает со мной рот и щерит зубы… А что я? Пью всю ночь вино, и она со мной. Напиваюсь — и она напивается! А потом я грызу камни и думаю, а вдруг меня отпустит… Но я боюсь, что дыра, через которую она уйдет из меня, будет от ножа или от топора…»

Пахо сгорбится и скажет: «Давно держу в зубах узду, точно конь… И крик во мне тоже с давних пор будит меня. Кто кричит, что кричит, не знаю… Я слушаю, но голос этот звучит, когда спит мой слух… Ох ты, слух мой, взываю я, тебе посвящаю молитву, только помоги мне услышать… А иначе я вырву тебя из своего тела и буду слушать всем своим мясом… Но за нож я не хватаюсь, терплю. А ты, дочь моя, роди дитя… Оно продолжит твою жизнь…»

По временам Пахо уходит в чащу, чтобы никого не видеть. И когда до него не долетают чужие жалобы, его начинают мучить свои собственные. Он хворает как-то странно и должен допустить такое: там, где-то вовне, живет и постоянно бодрствует болезнь. От нее и бессонница, говорит он. Она отгоняет мой сон, рвет его на кусочки и наносит мне удары своим клювом. Черный ворон. По ночам я подстерегаю болезнь, хочу поймать ее. И утром я прислушиваюсь, держа руку на груди. И днем третьим оком хочу ее увидеть. И жду! Жду, когда в последний раз она клюнет меня, когда боль пронзит меня насквозь. Тогда-то я ее и схвачу. Растопчу ее! Но будет ли так? Не тупой ли клюв у моей болезни? А в таком случае он не сможет прорвать мне кожу. И тогда мне придется в то место, где я ощущаю страшную боль, вонзить острый кинжал, чтобы болезнь и металл встретились на полпути… Когда я проведу ночь в такой тоске, я утром выхожу к ручью. Ложусь в мягкие перины тумана и льну к воде. Пес мутит ее. Потом мы мутим ее оба, утоляя жажду. Пес начинает выть. Верни мне воздух, говорю я псу. А когда он отвернет голову, то я закалываю его ножом. В тот день не взойдет уже солнце… Я хожу каждый день в лес, возвращаюсь… Перед домом я сбрасываю дрова со спины. Две сухие щепки я сложу крестом. Не умаявшись, я нарублю хворост и вонжу топор в колоду. Живой воздух напоит мою кровь. Я уже соберусь войти в дом, когда вспомню про те две щепки, сложенные крестом, И вот они срослись и прищемили мне руку. Не переступив порог дома, я ложусь рядом с этим крестом и холодею… Но сделать последний вздох не так легко. Я встаю и вхожу в дом. Я гляжу из окна и вижу, что толпы устремились ко мне, загибаясь, точно знамя, на повороте дороги. Я накладываю в печь еловые поленья, и лицо мое разгорается. И когда потом я снова гляжу из окна, сияние моей кожи зажигает толпу… И флаг чернеет! И тогда я понимаю, что умерла Марта. А это знаменует конец и для меня.