На толстое стекло садятся снежинки и тут же превращаются в капли. Летели-летели, думали, они воздушные, снежные, а они – раз! капли на мутной линзе. Мотор рычит, похоже, наш корабль вот-вот тронется. Замечаю, как по пристани, чуть прихрамывая, движется человек. Торопится. Неужто к нам? В тонком, не по погоде, полупальто, низко натянутой ушастой кепке, он спешит изо всех сил и все-таки курит на ходу, тяжелый портфель на длинной ручке через плечо, тяжеловатый, приземистый, идет к трапу, отбрасывает в воду бычок, блестят круглые очки над седыми усами… да твою ж мать! «Профессор», это слово было «профессор»! Порываюсь немедленно выйти, но вскочив, сажусь обратно, так еще хуже, так мы неминуемо столкнемся. Тут слишком узко.
Вижу, как он машет билетом, видно, купленным раньше, тяжко пружинит по мосткам, чуть касаясь красной ладонью грубой ворсистой плоти каната, исчезает из поля зрения, и через несколько мгновений уже спускается по слишком крутой для него лестнице. Ни на кого не смотрит, но и я, едва он объявился, отворачиваюсь и гляжу в сторону, только бы не заметил. Как хорошо, что я в закутке, отсюда меня не видно. Он проходит к тому самому дальнему столику – вот для кого он зарезервирован. Садится ко всем спиной. Выдыхаю.
Теплоход рвет вперед и сразу же оказывается в середине реки.
Каштановая девушка приносит меню. На груди замечаю бейджик: Оксана.
Оксана! Бутылочку сидра и шоколад «Вдохновение», плиз.
Коричневый блеск воды плещется за бортом, ни льдинки – тепло! Октябрьский снег тает уже в воздухе, не успев приземлиться. Что ж, почему бы и не потянуть сезон, не покатать трех подружек-китаянок в пухлых цветных курточках, лупящих глаза в иллюминаторы и фоткающих на мобильники Moscow , и двух безмолвных дам, глядящих в окно, одна – седая, стройная, железная леди в отставке, другая – попроще, в вязаной кофте, но и побойчей, в крашеных рыжих кудряшках, крупных родинках на лице, пенсионерки на прогулке? Заодно и семейство, широко рассевшееся за самым большим столом по соседству со мной – три женщины, мальчик и мужик, не отец; похоже, муж или друг? чей? Громко обсуждают, как ходили вчера в театр, что-то посмотрели с Чулпан Хаматовой – культур! Явно гости столицы. Интересно, откуда? Ах да, соображаю я, – каникулы. У паренька, на вид ему лет 8–9, зализанный, чистенький, взрослые вчетвером его выгуливают – и щедро, надо сказать. Та, что верещит громче всех и требует, чтоб играл с ней в камень-ножница-бумага, – явно не мать. Застарелая одиночка, так и дышит одиночеством каждый ее назойливый выкрик «ножницы! бумага!», и блеск залаченного черного каре, и каждый косвенный взгляд слишком густо накрашенных глаз, брошенный на единственного здесь мужчину. Аккуратный, немногословный, он держится уверенно, начальником и барином сразу: неужели он и угощает? Вот чей он мужик, точно – самой молодой и ухоженной в этой компании, даже красивой, глаза большие, оливковые; светлые, отлично уложенные волосы парят над узеньким черным свитерком, мелькают темно-розовые наманикюренные ногти. Но и она не спокойна. Снова просит меню, долго выясняет у Оксаны, какие есть десерты, мужик все это время властно и строго слушает их разговор. Похоже, эта белокурая – близкая подруга мамы мальчика, во всяком случае, два раза она обращается именно к ней. Мама – кажется, самая пофигистка здесь – в основном смотрит в иллюминатор и не особо заботится о сыне, предоставляя это крикливой, которая обращается с ней с высокомерием старшей сестры, впрочем, неловко и без привычки – двоюродная? Мама слушает ее вполуха и с явным удовольствием поедает заказанный обед – борщ, даже шашлычок, равнодушно соглашается на штрудель, как вдруг оживляется, вскидывает голову. На берегу вспыхивают фонари, набережная озаряется праздничным розово-желтым светом, и тут же, как по команде, один за другим зажигаются первые окна в прибрежных зданиях – осень, темнеет рано.
Огни на набережной сияют звучно, сочно, мокнут кружки светофоров, и ритмично пылает радуга на крыше скорой, которая упрямо прорывается сквозь пробку. Или это водная пленка снега делает все ярче, острей?
Разноцветное сияние вечера лезвием режет мне душу, не знаю почему. А может, это не сияние, а Глазков, палач и убийца, зачем-то припершийся на тот же теплоход. Что он здесь делает вообще, зачем?
Но вот и ответ.
Оксана, все в той же куртке, которую она так и не сбросила, ей ведь все время приходится выходить на улицу, проносит мимо меня на круглом подносе графинчик, нарезанный соленый огурец на блюдце, стопку. В конец зала, к профессору, само собой.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу