Майя Кучерская - Ты была совсем другой - одиннадцать городских историй

Для родителей неведомой Джиги складывалось длинное ожерелье причитаний, плелся скорбный поминальный венок – от знакомых и незнакомых, и они, конечно, читали сейчас эти слова, и, возможно, наверняка! им делалось легче. Вот и секрет человеческого существования – больше тех, кто протягивает руку, кто поддерживает, кто говорит, какие может, какие в силах слова, спасибо за любые. Люди встают тесным кругом и поддерживают друг друга. Над этим можно смеяться. Но только так и можно выжить. Чем больше голосов поддержки, тем лучше. Что дурного в том, что Глаша обретет еще одну семью? Раз уж все равно так сложилось?

Глаша как раз звонит.

– Идти мне завтра на поминальный вечер? Я только что приехала, я даже не видела ее никогда.

– Иди, – отвечает Вера. – Это не так трудно. Зато родителям будет приятно. Они расскажут всем: на поминки Джиги собрался весь колледж, столько людей. Десятки, сотни тех, кто с ней учился, кто ее учил, – сходи. Кстати, что у тебя сегодня было? информатика?

– Нет, она у нас по вторникам и четвергам. Преподаватель, кстати, похоже, русский. Говорит с диким акцентом, но я все понимала.

– И как он тебе?

– Кто?

– Преподаватель!

– Норм. Но я знаю все, что он объяснял, у нас в школе это все уже было. Вот по математике у нас кореец, там я даже что знаю, понять не могу. Так он говорит.

Вера слушает, думает, в какой момент лучше сказать? И как? Глаша, еще один твой папа нашелся? Ходи к нему в гости, ешь его щи?

Жужжит мобильный – это эсэмэска. От Максима – «завтра к вечеру буду в Москве». Наконец-то! Последние сутки он все летел и летел из Австралии, пересаживался, снова летел. Макс, прилетай скорей, невозможно уже долго тебя нет. Обними меня покрепче, слышишь? Обними и держи.

Она глядит в окно: особая послевьюжная, белая тишина. Беззвучно едут машины, беззвучно лают собаки, дворники только готовятся, их не слышно тоже. Даже дровосеки, хотя и вернулись, тюкают ее душу без единого звука.

Пора кормить кролика и оставить ему еды на ночь, налить воды в поилку. Вера выходит в коридор. И замирает.

Из Тимошиной комнаты выплывает светящийся голубой китенок. Неужели? Дирижабль. Так он и выглядит, точно! Дирижабль плывет в полутора метрах над полом, в пояске зеленых огней – неторопливо, ровно, дивный и сказочный, огоньки помигивают, и чуть колеблются темно-синие пластины хвоста, на кончике каждой по красной светящейся точке. Тихое жужжанье идет из сияющего нутра. Чудо-юдо опускается, из пуза начинает выползать серебристая лесенка, дровосеки уже стоят наготове, выстроились в ряд на полу, ждут загрузки.

Вера улыбается и говорит одними губами: «спасибо, спасибо, Тим».

Сыро, мутно, будто посыпали ледяным пеплом этот день.

Но так даже лучше, солнце б меня прибило, размазало светом. В сером можно залечь, в бесцветии незаметней, и я плачу почти в открытую, всхлипываю под шум машин и звук тормозов Маросейки, выгнали, все-таки выгнали меня! Третий раз не сдала экзамен. Теряева спала, буквально дремала (у нее вроде ребенок маленький), Яценко сидел в своем айфоне, тыкал пальцем буковки, кому-то улыбался, он вечно в FB , френдит всех своих студентов, пишет по десять постов в день. Всем было пофиг, и только Глазков. Меленькие и самые жгучие вопросы по именам и датам, вплоть до месяца, задавал он один – жидкий седой бобрик, плавающие темные глаза за очками, автор статей и монографий, Вадим Григорич, ну, зачем тебе я? И ведь на половину вопросов я все-таки ответила, признай. Мало? Спросите меня еще, молю я, про Столетнюю войну, я все расскажу, давайте я вытяну другой билет? Но он брезгливо морщится «некогда!» и машет рукой на дверь.

Я стояла у аудитории в коридоре, выставленная на время их совещания, слушала его высокий захлеб: «не-воз-мож-но!» Представляю, как вздергивались прокуренные до желтизны седые усы. Яценко бубнил в ответ что-то явно примиряющее, Теряева просто молчала, не произнесла ни слова. Хоть бы вздох, обычно она заступалась за нас – ни звука. Снова уснула? Говорили, Глазкова она терпеть не могла, даже на недавний 55-летний юбилей – с конференцией, докладами и фуршетом – единственная из всех не пришла. Впрочем, заслуги его были давние, сейчас наукой он занимался мало. Вот и отыгрывался на студентах.

Замечаю, что куртку я так и не застегнула, синий шарф висит на шее веревочкой – неуютно, зябко. И пусть.

Навстречу мне движется мужичок, морщинистый, маленький, в короткой куртке и кепи с длинным козырьком, каком-то жокейском, вы со скачек, сэр? встает прям передо мной и протягивает красную розу на длинном стебле – девушка, это вам, только, пожалуйста, не плачьте. Хм. Спасибо, конечно. Жму плечами, но цветок все-таки беру. Жокей стоит, как столб, будто ждет чего, смотрит ласково, но и жадно, неторопливо огибаю его и бреду дальше. Прохожу и укладываю розу на чей-то блестящий белый бампер, получается ничего, почти красиво. А я не хочу. Ни розочек, ни подарков от чужих людей.