Майя Кучерская: Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй

Кримхильда все нудит – да ведь и тут снег, и тут скрипит. Я не удостаиваю, молчу.

Не так ! Не так скрипит.

Даже Пасху празднуем, вот гляди – писанки! Все, как там.

Все иначе! Риммочка, замкни уста, ни слова.

Вылезаю из-под стола с «Киоском». Сожги, умоляю, немедленно, прямо сейчас. Господи, да ведь и эти пора жечь. Не книги – трупы, шкаф – гроб, осталось забить покрепче, и все, всех на помойку!

Риммочка выходит с книгой на кухню, колочу шкаф ладонями, вбиваю гвозди – из гроба так и валятся мертвецы – Толстой, Тургенев, Пушкин – прочь, французы! Топчу всех и каждого по одиночке. «Если бы я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни» – чему не подвергая? тьфу! «Она казалась верный снимок …» – любой редактор вычеркнул бы в тот же миг. Но хуже всех, разумеется, Баратынский. Он завладел путем победы… ну за что? И ты, ты не прячься, недоучившийся бурсак, ритор, подделывающийся под живое, брысь. И вы, патологоанатом-с с руками по локоть в кровавом елее, вашей взвинченной скороговоркой не желаю осквернять слуха – пожалуйте вон-с!

Косноязычие, провинциальный выверт хочу – чтоб залечь душой в его нелепом нагретом коленце, обнять истерзанной мыслью духовитую спираль, свитую из канцеляристского с нижегородским, купеческого со староверческим.

Оп. Еще один. Выпадает уже сам, от устроенной мной качки. Нитки из корешка, болотная бирюза обложки с утонувшим в ней именем. Раскрывается в желтой середке, дышит горьким миндалем, яблочными семечками, незабудкой. Гляжу: «Дяденька был своего слова барин. Как только мы вышли, он говорит: – Свисти скорее живейного извозчика – поедем к часовщику».

Живейного!

Глоток. Наконец-то.

Перелистнул: «…значит, не миновать чему-нибудь случиться. Он один не будет. А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в горшке с простоквашей мешаешь: бело и мокро – все облипши».

Белый, мокрый шмяк. В самую нутрь. Осел на стул – еле жив. Утомился, упрел, самая жара – июль. Но простокваша: прохладой погреба провела по щекам. Шурочка, принеси-ка. Ступай осторожно, не оступись, последняя ступенька выщербилась. Из горшка переваливаем в деревянную миску. И вот: холодная, густая, слоями снимает деревянной ложкой. Кто? Чья держит ложку рука? Крепкая, загорелая. Няня? Так под простоквашу и сам не заметил, что давно скольжу, пританцовываю по окскому льду, скрываясь от орловских подлётов [4].

Никогда прежде этого не читал. Дочел – и живее стало на сердце. Живейный извозчик и простокваша растормошили, расквасили. Пойду прогуляюсь по родным местам. Риммочка, не голоси, на этот раз вернусь свежей утренней розы.

Как никак, а и мы оттуда. Детство и юность мои отцвели в орловском палисадничке, гуливали и мы на Болховской, торговались с купцами на Кромской площади; исследователи, пишите и про меня ваши исследования скорей! От юности моея знал я и поговорку, тоже на страницах изумрудного томика встреченную, особенно дед ее любил: «Орел да Кромы первые воры». Щурился молодо. Бабушка добавляла: « Елец – всем ворам отец. Ливны своим ворам дивны…» Улыбнется, присядет за стол и вдруг потемнеет за окном, громыхнет и вспыхнет, обрушится ливень, мать честная! Бабушка вскрикивает, широко закрестится, захлопываются окна, но гроза промчится мгновенно, дождь отойдет, засияет солнце. Над полем поднимется легкий парок, в воздухе запахнет орешиной.

Рванут выкупанные дождем кони, и бодро покатит наша кибитка, плеща колесами по лужам колеистого проселка: бабушка возьмет с собой меня в ежегодное паломничество на Успенский пост. Под малиновый вечерний благовест покинем мы город.

Звенит оркестрик в кафешантане, наяривает старые русские романсы, льется рекой пшеничная, рядом всхлипывают под знакомый полузабытый мотив, подпевают по-русски.

Шутишь, довольно слез, долой метания, вели закладывать, немедля в путь!

Куда прикажете-с?

В Россию!

Перевод К. Чуковского.

Отныне я не требую счастья, я сам свое счастье… (Перевод К.Чуковского.)

Перевод К. Богатырева.

Подлёт – вор, налетчик.