Майя Кучерская: Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй

Пока пела мать невесты, что пора сажать жениха на кроватушку, разговоры разговаривать, про его родню расспрашивать, подсела к Павлу Ивановичу белобрысая Настасьюшка, так звали ее здесь все – молодица в красном платке. Вглядеться, красавица: глаза большие, голубые, ясные. Черные брови как рисованные, девка – кровь с молоком, только вот вся подергивается, руки ходуном так и ходят, и с голосом беда: сипит, спотыкается.

– Чей ты, мил человек? – сбиваясь, выговаривает. – Откуда пожаловал? Какого роду ты племени?

– Ох, красна девица, мать моя – сыра земля, отец – ясный месяц, – шутит Павлушка, поправляя на носу очки, – а родился у них я, как есть Иван-дурак.

– Царевич! – хрипло вскрикивает Настасьюшка, и повторяет тихо, певуче, по слогам: «Царевич».

– Во Настьюшка, припечатала! – гогочут мужики.

Павлушка вздрагивает от их гогота, вынимает из своего короба красную ленту: возьми за твое нежное слово. Настасьюшка кланяется ему в пояс, повязывает кое-как ленту в волосы, смотрит на него своим ясным взором, а он оторваться не может: дна там нет. Чистота. Но Настасьюшка сразу же застеснялась, бежит вон из избы, и Павел Иванович отказывается от новой чарочки. Уже благословляют родители жениха-невесту иконой, конец девичнику! Незаметно разошлись и кольца с серьгами, и косынки с лентами, и картинки с Бовой, и пряники – ребятишкам. Пора выдвигаться.

Но отодвигалась ночевка – заблудился! Дорога опускалась все ниже, круто пошла под гору, опять под ногами лед. Заскользил вниз – под ногами зачавкало, батюшки, жидкий снег по колено! И как обожгло льдом. Подивился Павел, что и лед жжет, не хуже огня. Вешняя вода наполнила яму в дороге, образуя «зажор». Вот и сполз в него по колено. Сделал шаг вперед – еще выше вода поднялась. Назад возвращаться – опять отмерять те же долгие версты по холоду, да и попадешь ли в деревню? И пошел он по ледяной жиже вперед. Глубже не стало, выбрался на твердую дорогу, штаны отвердели, лед проник до самых костей, не смерть ли принимать в чистом поле? И вдруг грохнул лай, совсем рядом. Жилье! Побрел, не попадая зубом на зуб, дальше, уперся в заведение. Кабак. Застучал кулаком в окно.

– Кто там?

Сурово отозвались – торговать водкой ночью запрещено.

– Я в зажоре вашем чуть не потонул, – еле выговорил, едва дух переводя от холода.

– Под горой?

– Да.

– Экой ты, братец! – так и вскрикнул целовальник. Подскочил, не обуваясь, к двери, живо отпер. – Сейчас достанем огня.

Затеплил свечку, взглянул: ба, путник стоит-дрожит, штаны мокрые, еле жив.

– Дело – дрянь, парень! Как есть дрянь!

Растерялся, вид заспанный, в черных волосах солома торчит.

– Дай, пожалуйста, копеек на пять водки, – отвечал смиренно Павел Иванович.

Засуетился среди шкаликов и графинов, откупорил косушку, подал стакан, полез путник за деньгами: по кабацкому обычаю полагалось сперва заплатить за водку, затем пить.

– Ой, не возьму греха на душу, выпей лучше второй.

Пьет путник да все не может согреться.

– Вот что, хозяин, ежели хочешь для меня добро сделать, пусти переночевать. Дорог я ваших не знаю, я нездешний. Оставь ночевать, хозяин.

– Нет, паренек, этого нельзя! У нас строго наказано: не пускать к себе в кабак на ночь. Не то – штраф и из кабака вон. Иди-ка в деревню, Иван тебя, мой батрак, проводит. Тут всего сажень двадцать будет. Иван!

Выскочил из-за перегородки Иван.

– Проводи паренька, хоть к Семену во двор, вишь как убрался!

В минуту оделся, довел до нужной избы, позвал Семена, и вскоре Павел Иванович, не раздеваясь, лег на теплую русскую печь. Открыл наутро глаза – сухой и как будто здоровый, только в голове шум. Поднялся, поблагодарил хозяев, выпил квасу с хлебом, и опять не взяли с него ни копеечки, побрел в свою деревню, расспросивши дорогу, двадцать верст от нее отошел!

День снова выпал солнечный. Птицы раскричались, распахнул он зипун, рубаха на нем нарядная, красная, штаны плисовые. Борода – густая, косматая, на голове – воронье гнездо, на носу – очки.

Рыжие изношенные сапоги едва живы, подошвы истерты, того гляди отвалятся. Только путнику мало дела, смотрит он сквозь стеклышки в небо, прикидывает, далеко ли еще.

Темные вихры колеблет ветер, шапка на таких еле держится. Как есть – мужицкий чучелка, так звал его когда-то директор гимназии, намекая на мужицкое его происхождение. Мать Павлушки, Прасковья Фалеевна, была крестьянкой, отец – Иван Дмитриевич из рода Якушкиных, гвардеец, осел после отставки в деревне и не пропускал дворовых девок без своих душных милостей.