Александр Проханов - Крейсерова соната

- Дорогой друг, - Модельер легким движением поправил на голове Счастливчика кивер времен наполеоновских войн, на котором красовалась красная звезда, серп и молот, соединяя давнее и недавнее прошлое. - Я знаю, что твое выступление в Академии Генерального штаба прошло блестяще. Начальник академии генерал Макмагон, ох уж эти мне янки, вывесил в честь твоего прибытия красный, трехцветный и американский флаги. Теперь же, когда мы можем немного отдохнуть, и тебе еще рано идти к Москва-реке на массовый заплыв, который совершают члены общества "Мемориал", я должен обратиться к тебе с настоятельной просьбой. Прошу тебя выдать ордер на истребление Роткопфа.

- Как? - воскликнул Счастливчик, едва не уронив стакан в фонтан, где светлело множество серебристых монеток, - их перед отъездом на родину бросали агенты иностранных разведок, работающие в "Шурикен-хаузе", надеясь на скорое возвращение. - Никогда!.. Ты пьянеешь не от вина, а от крови!.. У тебя только одно на уме - истреблять, истреблять, истреблять!..

- Или мы их, или они нас!.. Товарищ Сталин учил: чем ближе к победе социализма, тем ожесточеннее сопротивляется враг. Перефразируя вождя, замечу: чем ближе день твоего помазания, тем бессердечнее и коварнее действуют наши противники. Мэр и Плинтус вошли в тесный контакт с олигархами, среди которых Роткопф готовит на нас с тобой покушение!

- Ты хочешь поссорить меня с олигархами!.. Они поддерживают, любят меня… Шлют мне дорогие подарки… Роткопф прислал мне удивительный теплотворный кристалл, от которого можно прикуривать. Он утверждает, что такие кристаллы будут установлены в квартирах, что позволит, наконец, преодолеть зависимость от проклятых коммунальных служб, которые в этом году грозят нам устроить Великое оледенение.

- Роткопф хочет убить тебя и меня. Есть неопровержимые доказательства…

- Какие?

- Поступим так, мой друг… Завтра в Городе Золотых Унитазов олигархи встречаются на уикенде. Будет Плинтус… Заезжай туда ненароком… С твоей интуицией ты много почувствуешь… А потом встретимся с тобой на этом же месте и продолжим беседу…

Плужников, после первого своего пробуждения в незнакомом доме, не понимая, не умея вспомнить, как он здесь очутился, обрел зрение и слух, однако оставался немым. Но и зрение, коим он постигал новую для себя обстановку, и слух, который доносил до него звуки женских ласковых слов, легкий шелест шагов, мерные гулы за стеклами окон, - были неполными, странно усеченными. Словно он был запаян в стеклянный куб, ограничен со всех сторон его ровными блестящими гранями. Любое мгновение, данное ему в ощущениях, тут же пропадало бесследно, не сохранялось в памяти. Он не мог проследить его удаление, натыкаясь на ровную грань стеклянного куба, отсекавшего его от прошлого. Звук или образ, наплывавшие на него, появлялись мгновенно, возникали у самых глаз, ошеломляли внезапностью, и он не предвидел, не предчувствовал их, не слышал их приближения из будущего, отделенный от него гладкой стеклянной преградой. Он не мог осознать смысл слов и значения образов. Это не причиняло острых страданий, но тяготило, как если бы его тело увеличило свою тяжесть, испытывало дополнительную гравитацию, как это, возможно, случается с космонавтами на иных, более крупных, чем Земля, планетах. Он двигался по дому осторожно переставляя ноги, как если бы был обут в свинцовые башмаки водолаза, и это делало его беспомощным.

Его пугало зеркало, к которому подходил и не видел своего отражения, словно он не существовал, - зеркальное стекло отнимало его образ и не возвращало обратно. Его пугал темный коридор, куда погружался его взгляд и не находил ничего, кроме тьмы, в которой, переступив порог, может бесследно кануть. Лишь окно на кухне с выходом на балкон влекло его голубовато-золотистым светом. Он выглядывал наружу и видел нагромождение домов и фасадов, кирпичных стен и железных крыш, и среди них, выступавший наполовину, золотой купол собора. Балкон был заставлен поломанной мебелью, горшками с сухой землей, плетеной корзиной с ветошью. В корзине, подымая точеную розоватую головку, взглядывая зорким веселым глазком, сидел голубь. Это нравилось Плужникову, рождало в груди необъяснимую теплоту.

Женщина, которая утром приглашала его на кухню к столу, была добра к нему: была милой, суетливой, заботливой, ставила перед ним тарелку с глазуньей, хлеб, масленку, наливала в большую цветастую чашку чай, подвигала сахарницу.