Анатолий Жук - Бульвар

Во мне начинало расти какое-то чувство растерянности. Весь мой богатый любовный опыт вдруг куда-то обрушился, будто подмытый половодьем берег. Я чувствовал себя неловко, как малолетка. Меня слегка подташнивало. Тьфу ты! А ведь не пер­вый раз такое.

Я давно понят показушность некоторых моих знакомых, слушая иногда их рассказы: привел, мол, и как кошку — спереди, сзади, в губки... Слушая — не перебивал: пусть потешатся донжуанством. Один так заливал — заслушаешься. Даже неловко дела­лось за свой примитивизм и неумелость. А в резуль­тате выяснилось, что тот «певун» — девственник.

Наташа закусывала. Нет-нет, неправильно: она ела. На нее напал жор. Ела все, что попадалось под руку: сырок, колбасу, огурцы. Даже хлеб пошел, как свежая пицца.

Я был похож на стервятника, который терпеливо выжидает свое время. Только стервятник, судя по его поведению, делает это со спокойствием сфинкса.

Я нервничал. Когда-нибудь она закончит есть? Не позже, чем опустеют тарелки. И тогда снова прики­нуться хамом?

Наташа смотрела на меня. За толстыми стеклами очков ее глаза были открытыми и какими-то слегка влажными. Щеки ее покраснели. Лицом она опира­лась на левую руку, локоть которой стоял на столе. Сухим горлом, которое вдруг в одно мгновение пере­сохло, я глотнул, хотел что-то сказать — скорее все­го, какую-нибудь глупость — но Наташа меня опе­редила:

— Ну что, милый, начнем? — ласково, будто про­ся разрешения, спросила она.

— Ага, — тупо кивнул я, больше всего смущен­ный обращением «милый».

— Я в ванную на минутку, а ты раздевайся.

Наташа неуверенным шагом вышла из комна­ты. Через несколько минут в ванной зашумела вода.

Я отодвинул от дивана столик, начал раздеваться. Чувство легкой слабости и такого же волнения овла­дели мной.

Наташа вышла из ванной в одних бело-розовых трусиках. Даже очки там оставила. И мне показа­лось, что без них она смотрит как будто мимо меня. Белая, незагорелая часть круглых, сильных грудей с темно-вишневыми сосками пробила до дрожи. Об­няла, поцеловала. В голове шумело.

— Ты что хочешь? — шепнула она.

— Все... — выдохнул я.

— Ты же хотел только минет.

— А сейчас не только этого хочу...

— Тогда сначала поцелую...

И весь разговор — тихо-тихо, на полутонах, лас­кая друг друга.

Наташа села на диван, ее ладони мягко обвились вокруг моего коренища. Языком щекотливо прошлась от пупка до моей дикой волосяной заросли, несколько раз захватила ее губами и я почувствовал, как мой корень начал тонуть в теплом и влажном, входя все глубже и глубже. Я совсем опьянел.

Вдруг Наташа содрогнулась всем телом, откуда-то из живота раздался глухой звук; она оттолкнула меня, еле-еле успев выскочить в ванную, где ее вы­рвало.

Посмеиваясь над собой, точней, над тем, что случилось, начал одеваться.

Наташа вернулась минут через пять, уже одетая, в сапожках.

— Не злись. Все было бы хорошо, если б не так глубоко взяла... — объяснила она. — Жадность взя­ла свое.

— Знаю такую женскую слабость, — усмехнул­ся я.

— Не злись. Не последний день живем, старый.

— Я не злюсь.

— Молодец. Я возьму сигарету?

— Забирай все, я не курю.

— Спасибо, пока.

— Пока.

***

За несколько недель репетиций мы не продвинулись почти ни на шаг. Как и раньше, пустая болтовня, чтобы что-то выяснить, не совсем удачная попытка походить по сцене в декорации.

Признаться честно, я заметил в себе какую-то постылость относительно моей работы, точнее - профессии. Она начала мне казаться выпитой бутылкой, которую можно уже выбросить. Отрыжка от нее. Чувствую, как кислота в желудке поднимается. Начинаю думать: зачем все это, какой в этом смысл? Возможно, только один: чтобы удовлетворить свое плебейское самолюбие, которое имеет намерение до­казать всем, кто придет в театр на спектакль, что я умею что-то такое, что другим не дано. А может, ап­лодисменты на поклоне, которые начинают звучать сильнее именно на мой выход? Или приглашение на спектакль хорошенькой глупышки, которая, ничего не понимая в театральном искусстве, балдеет толь­ко от моего присутствия на сцене и от того, что мне аплодируют полтыщи зрителей? И в ее примитив­ном представлении самки я становлюсь особенным, исключительным? Затем, используя эту исключи­тельность, трахнуть ее? А она будет думать, что вла­деет сокровищем, и искренне радоваться...

А может, тут совсем другое: профессия актера всегда подчинялась профессии режиссера. И это за­кон, табу. Смысл в этом немалый, если не сказать — основной. Актерское творческое время планирует режиссер, иногда сумбурно, бестолково. Извергая желчь и отвратительную зависть к чужому успе­ху, если только этот успех хоть как-нибудь не был связан с его именем. А если что и связывало, пусть даже самое отдаленное, маленькое, тогда этот ус­пех уже не был успехом того, кто наполнил его дух своей кровью, кто сорвал, напрягаясь, нервы, чтобы на всю силу звучал талантливый голос. Он был осу­ществлением, признанием, победой, праздником — успехом режиссера.