Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

– Я люблю тебя, – говорят Ирмины губы. Сегодня бордовые. «Бордовые носки у Алекса-говорилки, а это цвет перезревшей айвы».

Варя долго катает змеиный браслет по запястью. Каленое озарение гравирует кожу, выжигает так сильно и бесцеремонно вглубь, что не дышится от боли. Все свое время Варя растеряла, раздарила ненасытному прошлому. А сама промоталась в картонной коробке по этой самой конвейерной ленте семь отчаянных лет, будто товар на списание. Вот только оказалась она там по ошибке. Это не ее место. Не ее жизнь. А все, что у нее на самом деле есть – время, которое она может сделать своим прямо сейчас.

Варя не боится, что ее отсутствие кто-то заметит. Эти люди слишком заняты внутривенными инъекциями бесплатного праздника. Просто халявщики. Ирмины питомцы. Они, конечно же, справятся и без нее. Даже сестра выпила столько, что перестала время от времени искать Варю глазами. Вся компания словила единую волну, и только Варя плавать не умела.

Наступил первый час ночи, а снег все не переставал, делал окрас города еще фатальнее и белее. Варя идет путано, загребает. В пластмассовом стаканчике плещется жидкость. С волос капает тающий снег, растушевывает лицо. Чьи-то мартенсы на размер больше поверх блестящих колготок с нечаянной стрелкой. Варя шмыгает, размазывая тушь и румяна рукавом пуховика. Слезы тут ни при чем, просто когда внутри горит, а снаружи – холодно, всегда течет из носа. Она так часто мысленно прокладывала этот маршрут, что сейчас идет вслепую, не сверяясь с номерами проплывающих фоном домов.

Как это странно – знать, где он живет. Вычислить по сториз в соцсетям. По геолокациям друзей. По случайно задевшим лишние фрагменты фотографиям. Как это странно – знать того, о чем не говорили напрямую, чего не показывали. Знать, потому что очень хотелось знать. Варя села на припорошенную качель. Не железную, как раньше, от скрипа которой во дворе проспались призраки, а какую-то новую, цветастую. Качнулась раз. Качнулась два. Тишина. Эти современные дворы без души и без детства. Понюхала жидкость в стаканчике. Поморщилась. Внутрь дыхнули огнем. Посчитала окна. Нашла нужное – не горит, как и почти все окна в час ночи. Но он дома. Точно дома. Она видела в сториз два часа назад. Готовил фунчозу. Потом ел на камеру. Посидела еще. Встала. Вопросов в голове никаких, только движения ног. Все так просто, почему раньше она этого не замечала?

Простояла у парадной минут десять. То ли январь, то ли август. То ли снег, то ли тополиный пух. То ли ей двадцать шесть сегодня, то ли восемнадцать всегда. Наконец дверь пропищала. На улицу вынырнул обязательный ночной страж. Нахохлился, смерил Варю недовольным взглядом, засеменил куда-то. Откуда они вечно берутся, эти полуночники? Куда исчезают? Люди ли? Может, посланники? Варя втянула ртом теплоту парадной, перед глазами чуть повело, но не сбило. Свет слишком исправный и яркий, потому что дом элитный. Нет в нем романтики темных свистящих пролетов, по которым бежишь, так что сердце ухает. Тут все чистенькое, безопасное. Мамочки спят спокойно. А ты, тварь, спишь?

Варя вдавливает палец в звонок. Совсем не страшно, даже руки не дрожат. Давит еще. Давит изо всех сил. Звонок трещит, но где-то за пределами этой лестничной площадки, этой улицы, этого города. Дверь открывается, и Варя сама не замечает, как все случается.

Глеб вываливается в парадную в тапочках и шортах. Ввинчивает в замок ключ, прокручивает два раза тряскими руками. Прослушивает тишину. Варя на свободу не просится. Жива ли вообще? Проверять не хватает духу. Пусть пока полежит в коробочке, как пойманный детворой сверчок, ничего с ней не случится необратимого, рокового. Что делать дальше, Глеб не знает. В голове рыхлеет: Ирмин стафф отпускает, а на смену ничего не приходит. Реальность запаздывает, создавая люфт в виде абсолютной стерильной пустоты.

Глеб наваливается на общественный подоконник, впечатывается лбом в треснутое стекло. За окном мажет сизым, не унимается даже ночью. От самодельной пепельницы в углу тащит грубым табаком. По углам шоркается мусор, разносит неприятный гул по высоким бетонным пролетам на Думской. Надо что-то делать. Что-то делать, блядь! Как-то быть. Чем-то затереть это все. Замазать. На висках проступает лихорадочный пот. Так, еще раз. Соберись, Глеб. Соберись, сука блядь! Дело – дрянь. Дело – труба. Все кончено. Вообще все! Понимаешь ты, мудло? Что ты наделал? Придурок недоделанный! Это конец! Приехал, Глеб! Приехал ты, блядь!