Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Глеб успел за эти семь лет все. Отснял лучшие свои работы. Нахохлился. Снискал призвание. Посмаковал его. Выплюнул. Исколесил полмира. Надышался. Насмотрелся. Заскучал. Обустроился с комфортом где-то на Крестовском. Опьянел от жизни. Опробовал самых разных любовниц. Не понравилось. Повыкидывал. Влюбился по-настоящему. Воспарил. Полетал. Стал отцом. Успокоился. Разнежился. Развелся. Переболел. Пережил. Продолжил крутить педали.

Глеб шагал по центральной улице жизни широко и размашисто, пока Варя пряталась от него в подворотнях, сидела в засадах темных дворов, упирались в тупики и вонючие помойки. Он жил, пока она боялась. Он спал, пока она не могла сомкнуть глаз. Он влюблялся, пока она избегала мужского внимания. Варю душили слезы несправедливости.

Какое право он имел тогда перешагнуть через нее, как через случайный мусор на дороге? Разбередить и бросить: мол, сошьешься как-нибудь обратно. Да вот только не сшилась. Не хватало Варе чего-то, ниток каких-то не хватало. И лезла из швов одна и та же синтепоновая обида, одно и то же ширпотребное унижение. Вот она раньше думала, что сама решила молчать. Но что это за решение такое без альтернатив? Решение – это выбор, а у нее выбора не было. У той восемнадцатилетней Вари был только страх за родителей и низкопоклонная дрожь перед Ирмой. Вся вываленная в грязи, она надевала поверх чистые рубашки, но живое-то под тканью с каждым годом чесалось и зудело лишь сильнее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть как следует. Только успевай новыми тряпками гнильные запахи отгонять.

А как хотелось забыть. Списать со своего жизненного счета эту жуткую транзакцию. Перевыпуститься заново. Штампуют же как-то нулевые карточки в Сбербанке. Вот и ее бы так же. Чтобы совсем без прошлого. Не было в этом прошлом ничего такого, за что стоило держаться. Школа как школа. Пятнадцать минут пешим ходом из дома. Летом – бестолковые каникулы в строгом периметре города, зимой – лыжи и домашка. В холодильнике мамин невкусный суп, в гостиной – папин оракульный телевизор. Кругом лабиринты из блочных многоэтажек, большую часть времени занесенных снегом. Из всех развлечений – сидеть с подругой на телефоне, обещать укатить отсюда подальше как только. Под самый выпуск из школы – Гончаров. Долговязый, смышленый и очкастый. По улицам с таким не прогуляешься, все равно что в мамином растянутом трикотаже выйти. Но дома, почему бы и нет? Кило черешни, какие придется песни по кухонному радио, детские поцелуи без удовольствия, но с волнением.

После подачи документов в СПбГУ Варя больше с Гончаровым не встречалась. Как будто целая эпоха между ними пролегла. Уезжала Варя девственной, вернулась – изнасилованной. А Гончаров как был мальчиком, так и остался. Уже не вышло бы у них ничего ни с любовью, ни без нее.

Одним словом, все с рождения и до того самого лета 2002-го можно было смело ампутировать. От Вари бы не убыло. Зато остальное сложилось бы правильно. Скучные пары в универе, смешливые подруги, перекуры на крыльце под майским солнышком, общажные посиделки с контрабандой в виде бутылочки вина из ближайшей разливайки, парни из противоположного крыла в шортах и сланцах, по-простому, по-домашнему.

– Че такая бледная?

– В Норильске перебои с ультрафиолетом.

– Так ты не местная?

– Не-а, а ты?

Не случилось. Не выправилось. Не наладилось. Ничего из того, что обещают в таких случаях сочувствующие посторонние.

Думская выдавливает Варю из своего тесного горлышка в раздолье Невского проспекта. Где-то горланит в рупор рыхлый женский голос: приглашает на экскурсию в Петергоф, комфортабельный автобус, отправление через пятнадцать минут. Сигналит машина, перекрывает рупор. Стайка щиплокожих студентов надрывается от смеха, гогочет, пропускает Варю сквозь себя, как сквозь телескопический трап, и исчезает за поворотом. Под ногами профессионально взывает: «Подайте, Христа ради». Свиристель поет. А это откуда? Слился с фасадом дома продавец свистулек. «Мы с Андрюшей горячую в Рим взяли, завтра вылет, вот звоню…». «Шарж, недорого. Девушка, вам нужен шарж на память? По фотографии тоже могу». Брусчатка рикошетит обратно в людской поток симфонию сотен ног. Светофор, наученный разговаривать, предупреждает, отсчитывает секунды. «Отстань, а! Без тебя знаю…» «На дорогу смотри!» «Сколько раз еще повторять? Уже не смешно…» «Давай у входа в девять, ну или в половину…»

Варя даже не идет, просто перетекает из точки А в точку В вместе со всеми. Разве можно здесь удержаться на плаву? Конечно, можно: они же держатся. Асфальт держит, не дает человеку просочиться и исчезнуть. Сверху другие надсмотрщики – крыши домов, трубы, паутины проводов, фонарные головы. Все бдят с высоты своего дюжего роста, щурятся, всматриваются. А люди снуют туда-обратно по отведенным им кирпичным коридорам. Радуются тому, что есть. Не возражают. Варя тоже не возражает. Позволяет импульсам вести себя на Рубинштейна, к Ирме, которой она ничего не расскажет ни сегодня, ни завтра, ни спустя семь лет. К Ирме, которую она убережет от подробностей минувшей ночи, избавит от неизлечимого самобичевания.