Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Ирма гребет, видно, что не в первый раз. Когда научилась? Снова вопрос к прошлому, а про него сегодня нельзя.

– За бутылками следи, упадут, дурочка! – сквозь смех кричит Ирма, пугает тишину. – Ты, Яша, знаешь что? Ты у меня лучшая. Моя систер, моя Яшка. Я ни к кому еще так, как к тебе… ну ты понимаешь. Форевер янг тугезер.

Варя чувствует, как потеют ладони, как сложно держать в их скользкости стеклянные горлышки бутылок. Даже когда тебе пять и ты разбил любимые мамины часы, а тебя потом не наругали, это не так хорошо, как сейчас. Даже когда тебе десять и тебя первый раз в жизни рвет столовским борщом, а потом вдруг отпускает, это не так волшебно, как сейчас. Даже когда тебе пятнадцать и тебя на школьной дискотеке при всех приглашает тот самый мальчик, тебе не так фантастически, как сейчас.

Варя смотрит на Ирму, на то, как шевелятся ее губы в оранжевой помаде, говорят ей что-то, оглушенной этим глупым «тугезер». Наконец слова пробиваются сквозь пелену вместе с занудной телефонной трелью.

– Ответишь? – Ирма изображает телефон, подносит его к уху.

Варя отвечает. Мама. Да, все хорошо. Да, уже дома. Да, красный. Спасибо. У вас как? Хорошо. В Норильск? Да, приеду. Когда – еще не знаю. Обязательно решать это прямо сейчас? Нет, билеты будут. С чего им не быть? Разумеется, на поезде. Нет, не голодная. Поела у подруги. Нет, не напрашивалась. Да, сама пригласила. Ты ее не знаешь. Нет, еще не спать. Может через час. Нет, никуда не пойду. И я вас. До завтра.

– Тете Наташе привет, – шепчет губами Ирма, но уже поздно, в трубке гудки. – А мою маму отец грохнул.

Ирма отпивает еще и разочарованно таращится на бутылку – кончилась. По подбородку стекает сладкая струйка, подмывает за собой оранжевую помаду.

– Как это – грохнул? – выдавливает Варя. Солнце закатывается за горизонт, и в какую-то минуту темнеет так, что лес вокруг становится плохо прорисованной картонной декорацией. В наступивших сумерках лицо Ирмы белеет, а губы начинают гореть какой-то истошной сигнальной ракетой.

– Ну вот так, – сестра пожимает плечами. – Выгнал ее на балкон и запер, а там зима. Она рыдала и скреблась обратно, а он сидел под дверью. Сукин садист. (Сплевывает.) Человек без чувств. Знаешь, есть такая болезнь даже, когда люди ничего не чувствуют. Потом он же сам и насочинял про пропажу. Только все это пиздеж. Он ее прикончил. Вжух, и нет мамочки.

Варя дышит через раз, запинается о воздух. Слова разлетаются черными воронами, но не исчезают, наоборот, сбиваются в плотную стаю и кружат над головой, каркают во всю воронью глотку. Варя враз осушает свою бутылку: кажется, ничего лучше сейчас не придумать. В их семье всегда считали мать Ирмы без вести пропавшей.

– Ирма, я, я…

– Нет, ничего не говори! Еще лучше – вообще забудь. Двадцать пятый кадр, понятно? Вроде видела, а вроде – нет. Я могу болтать лишнее, и это ничего не значит. – Ирма резко, со свистом дает задний ход. Неуловимая секунда слабости проносится мимо со скоростью звука. Нет, ее нельзя поймать. Только посмотреть ей вслед. – Давай-ка выбираться отсюда, становится жутковато.

И правда, жутко. Скрипят весла. Озеро уже не зеркало, а черная дыра, прорубь размером со школьный стадион. По шее и вниз спускается холодный и сырой воздух. Пахнет протухшим илом со дна, забродившим дыханием а-ля «Империал» и еще немного потом, впитавшимся после жаркого полдня в одежду. Сестры неуклюже выбираются на берег. Ирма еще наклоняется к гудронной воде, плещет себе в лицо. Как ей только не страшно? Озеро полно неизвестности. Может быть, это совсем и не озеро. Какой-то портал. Коснешься вот так воды – и тебя уже нет. Был человек, а стало – пусто.

В машине едут молча, больше не весело. Варя незаметно поглядывает на Ирму, на то, как она меняется в свете проносящихся мимо фар. Лицо белое. Лицо желтое. Лицо красное. Лицо цвета облепихи. Красивое лицо. Даже с подтеками туши. И уж тем более с размазанной до подбородка помадой. Ирме идет быть несовершенной. Ей к лицу надлом. Он делает ее произведением искусства. Чем-то, что хочется фотографировать и увековечивать.

Волосы давно отросли в каре, больше не напоминают о клинике. Ирма заправляет их за уши, а в ушах всегда большие металлические кольца, соблазнительно тянут мочку вниз. Сестра снимает серьги только перед сном. Тогда можно украдкой примерить их, нафантазировать себя ею.

Отработала Варя свою пятидневку, а как – не помнила. Отбивала что-то на клавиатуре, стругала тексты, слепла от монитора. На обеде в общей кладовой-кухоньке перебрасывалась с кем-то формальностями, играла в нормальную жизнь, вот только мыслями вся в телефоне была. Каждый день рассматривала Глеба под микроскопом. Глеб, в отличие от Вари, за эти семь лет не буксовал ни разу.