Анна Лукиянова - Тварь

Варя ступает по снегу, растоптанному чужими спешащими ногами. Ей самой сегодня спешить некуда. Ее тело – полое, голова – бездумная, и только сердце не может так, выталкивает из себя пустоту, просит чувствовать, даже если больно. К горлу внезапно подступает. Варю выворачивает прямо на грустнеющего у обочины снеговика коричневым растворимым кофе из «Ашана». Она смотрит с минуту на пятно, поедающее снеговику кривую улыбку из веток. Это наконец вышло из нее все прошлое, столько лет отравлявшее существование. Прошлое, которое она тащила за собой, как дети тащат игрушечные грузовики на веревочке. Тащила, а сегодня бросила.

В кармане настойчиво пищит сообщениями телефон. Ирма. Хочет знать, где Варя. Куда она вчера пропала. Варя всматривается в фотографию сестры на входящем звонке. Ее любимая Ирма. Ее единственная Ирма. Ее чудовищная Ирма. Варя втыкает телефон в снег и бредет дальше. Из трубки за спиной пробивается: «Алло! Яшка?! Тебя не слышно! Яша?! Ты где? Какой-то шум. Яша?!» Снеговик не отвечает.

Ночь прилегает к городу, как капрон: плотно, основательно, на совесть. Втирается жирным гуталином в фасады домов, в асфальт. В январе темнеет рано и всегда как-то обреченно. Крыши пропадают в перевернутом колодце неба, таком низком-низком, что непроизвольно хочется пригнуться. Варя втягивает голову в намотанный как попало шарф, воздух похож на жидкий азот – прижигает розовый ободок ушей, скребется когтями по затылку. Ресторан «Тако» напротив Вариного дома, но пока пройдешь двор на ощупь, пока проскочишь дорогу, успеваешь надышаться зимой. Заходишь в помещение, а внутри начинает плавиться битое стекло: одновременно судорожно и приятно.

В «Тако» Варю знают, встречают миграционными улыбками. Единственное место во всей округе, открытое до шести утра. Рестораном, разумеется, тут и не пахнет, а пахнет липкой разведенной выпивкой, бурлящей фритюрницей и пульсирующим сгустком мужского пота в центре зала. Первый раз в горле скрутило, чуть не блеванула. Со временем привыкла: все лучше, чем бросаться диким зверьком на страшные тени в квартире.

В этот раз получилось совсем из ряда вон. До трех ночи просидела у Ирмы на Рубинштейна в компании творческой петербургской интеллигенции без конкретного рода деятельности. Приехала домой подвыпившая, разморенная, думала – тут же уснет. Ничего подобного. Лежала, смотрела на уверенный контур облысевшего тополя на потолке. Зимой все деревья на химиотерапии. Живут только елки, остальное – дохнет. Чем дольше смотрела, тем меньше чувствовала собственное тело. Все от шеи и ниже – пластмассовые детальки.

А голова варит. Раскаляется и закипает на безжалостном огне памяти. Сколько раз за последние семь лет ей прилетали эти огнестрельные флешбеки? Входили в нее не как гости, а как полноправные жильцы. Потеснитесь, Варвара Сергеевна, вы тут не одна, нам тоже хочется растянуться по-человечески, разлечься. И Варя уступала им квартиру, а сама неслась в паршивое бистро через дорогу, поближе к свету и к людям. Садилась всегда за самый утопленный в глубину столик, чтобы ее не вынесло из укрытия случайным сквозняком.

Обходительный и теплокожий Наиль приносит ей «Лонг-Айленд», через десять минут – второй. На блюдце дольки лимона истошно горят желтым, как лампочка в угольной шахте. Варя белизной своего лица, волос и шерстяного пальто никак не вяжется с грязным табачным полумраком этого места. Выглядит бельмом, вспышкой. Местный контингент облизывается на нее, но Наиль следит, чтобы не трогали.

Варя берет в руки телефон, на экране остаются отпечатки пальцев в лимонном соке. Набирает в поисковике: «Глеб Руднев фотограф инстаграм». Кликает по первой же ссылке, сразу, чтобы не передумать, не слететь, как обычно, с крючка. Сама себя толкает в спину. Не щадит. Завтра обязательно пожалеет об этом. Завтра – не сегодня.

На экране появляются последние девять изображений. Девять обнаженных девушек. Смотрят на Варю и уже что-то рассказывают о себе. Экран – немой, снимки – немые, а им все равно, говорят прямо сквозь неодушевленное стекло телефона своими глазами, бровями, челками, коленями, а громче всего – сосками. С голой женщиной всегда так: сперва увидишь грудь, даже если избегал. Это такой маяк, который невозможно обойти стороной. Пока к его свету не привыкнешь, остального не различишь. И хорошо, что не различишь, потому что дальше вылезают откровения, после которых торчащие соски – детская погремушка, а не эротика. Эротика – это когда вдруг с сисек фокус смещается на предплечье, а там мечено – белый такой шрамик от прививки против оспы, и ты непроизвольно думаешь, а сильно она тогда у врача плакала, эта девочка? Понимаешь, перед тобой баба голая, а ты в ней вместо причинных мест человека видишь, с характером там, с чувствами. Вот так Глеб фотографирует.