Алла Боссарт - Холера [сборник]

Лиза вспомнила про маму и закрыла глаза от ужаса, молясь, чтобы все это был сон, чтобы вся эта комната, и этот голый дядька с сигаретой, и сама она, голая и – ой, мамочки, вся мокрая, этого только не хватало… (Лиза проверила украдкой пальцем) – ох, вот кошмар, голая, в луже крови… – чтобы все это выцвело, развалилось и истлело, как именно кошмар… Водянистая голубизна за окном вполне могла означать рассвет.

– Да не смотрите же на меня! Который час?

– Ну, полшестого. Почему вы, русские женщины и даже девицы, вот почему, интересно, в постели вы всегда интересуетесь временем? Регламент у вас, что ли? И только попробуй, беби, спроси, женат ли я! Так, теперь мы будем оплакивать свою невинность! – С легкой брезгливостью Гарри краем пододеяльника вытер канашке мокрые щеки и нос.

– Можно позвонить? – шепнула Лиза, страстно мечтая о пожаре, землетрясении или бомбежке, которые бы одним разом все списали и прекратили ее муки. Хорошо бы этот Гарри как-нибудь исчез, как-нибудь так бесследно испарился, а она бы сама очутилась дома, в своей постели, чистая и сухая, в ночной рубашке, как в детстве, когда крошка Лиза, изнуренная, засыпала в гостях, а просыпалась уже утром, в обнимку со своей подушкой, не помня, как мама волокла ее ночными подземельями метрополитена (сама, между прочим, обмирая от ужаса). Но Гарри не исчезал, а сидел, а по правде-то сказать, пожалуй что лежал рядом и странно смотрел на нее. Смотрел так странно, так вдруг опасно улыбаясь, как дачный кот перед тем, как взмыть в небо и задавить трепыхавшуюся там птичку.

Хищник Мур, пагубный дяденька, поставил Лизе на живот телефон:

– Звони. В общество защиты детей, полагаю?

Нина уже не рыдала и не болталась, натыкаясь на углы, как тряпичное чучело на палке, по жилой площади, не накручивала пляшущим пальцем абсурдные номера мертвенно-синих приемных покоев и отделений милиции. Оставила она также надежду пробить молчание легендарной шестикомнатной квартиры Насти Берестовой, по поводу сокрушительного гардероба которой выдвигала дочери сокрушительные же аргументы типа «зато в твоем распоряжении дедушкина библиотека, одна из лучших в Москве!». Она сидела, опухшая, полоумная, с онемевшей спиной, сидела почему-то на полу, вцепившись взглядом в телефон, жизнь почти истекла из нее, как эта ночь, и неуклюжий, многократно переполосованный изолентой аппарат был единственным каналом, по которому старая, совсем старая женщина с сухим морщинистым ртом еще осуществляла витальные связи. Олег, примчавшийся глубокой ночью, кое-как отбрехавшись дома вызовом в больницу, не выдержал, уснул с широко открытым ртом, опрокинувшись на диван и свесив ноги.

– А? Что ты? – заполошно вскинулся, когда грянула, едва не развалившись, сволочная машина Эдисона.

– Ликуся… – С хриплым спекшимся заклятием мать пала на мембрану – жрицей и жертвой одновременно.

– Тетя Нина! Тетя Нина, это Настя, извините, не разбудила?

– Где! Где?! – кричала и не слушала, захлебывалась и выныривала, и снова уходила под воду разбитая вдребезги Нина, будто рожала, тужась понять, – барабанные перепонки, а также легкие разрывались от непосильного голоса, от бредней этой гадкой, о, сомневаться не приходится, растленной, вот именно, потаскушки, безмозглой куклы, на которую теперь была вся надежда.

– На какую дачу, Настя, гадкая ты девочка, на какую еще дачу, зачем, с кем, где у вас мозги, вернее, совесть, где Лиза, где эта дача, где твои родители?!

Олег взял трубку и выяснил, что обе мерзавки забурились к какой-то однокласснице на дачу и вечером в темноте побоялись возвращаться, а телефона нет, и вот Настя уже дома, а Лиза едет.

– Сколько же тебе все-таки лет? И кто ты такая? Может, у тебя с крышей не все в порядке, а? – Гарри крепко обхватил затылок бессовестной дряни ладонью и заставил повернуть голову. Глаза как глаза. Мокрые, перепуганные, похоже, близорукие. Глупые, опухшие. – Не придурок ты, беби, нет? – Вот же нашел приключение…

Телефон у Насти, как известно, молчал. С помощью Гарри подружка отыскалась на Масловке, у своего Рафаэля. «Валите к нам», – дружелюбно мычал в эфир гуляка Рафаэль, заставляя Гарри вспомнить, вообрази, без ностальгии, московскую молодость и ночные анфилады кухонь, кухонь, кухонь, в тараканьем лице которых эти козлы оплакивают утраченную «романтику».