Александру Ивасюк - Половодье

— Скажите, а охрану вокруг виллы они сняли? — спросил Карлик.

— Нет. Но пусть еще поиграются. Мы в покер, а они в охрану. Воры и сторожа.

— Ладно, — сказал Карлик. — Я повторяю: кто хочет уйти, пусть уходит. А теперь — оставьте меня.

Когда они вернулись в начале третьего ночи, то застали Карлика за большим столом, покрытым горками золотых монет: наполеондоров, золотых королевы Виктории, гульденов, турецких монет из красного золота, тяжелых золотых медалей короля Фердинанда I. Рядом лежали пачки зеленых банкнот, с которых сурово и грустно глядели Вашингтон, Джефферсон, Линкольн — великие государственные мужи с лицами, потертыми и захватанными сотнями рук, которые пересчитывали их, словно овец, их, когда-то первых богачей мира и пастырей народа. Весь стол был засыпан деньгами, горками колец, брошек, медальонов с нежными лицами прекрасных женщин, чья алчность была тщательно скрыта благородной внешностью, серег с бриллиантами и сапфирами, была даже страшноватая кучка золотых зубов, купленных у одного офицера СС, которому бандиты помогали пробраться через западную границу и которого задушил Генча, главарь контрабандистов. Это было состояние в миллион долларов, не меньше.

Даже они, ближайшие его сообщники, не знали, что Карлик так богат. Мурешан инстинктивно ощупал в кармане нож, почувствовав острое желание воткнуть его в горло Карлика, а затем бежать. Придя для того, чтобы сообщить ему тревожную новость, они теперь не могли вымолвить ни слова и впились глазами в эти сокровища, пораженные тем, что получали так мало, тогда как их главарь владел таким несметным богатством.

Карлик оглядел их, завороженных видом золота и денег, и заметил, как, повинуясь древнему инстинкту, который жажду обладания смешивал с голодом, у них задвигались кадыки. Они впустую глотали обильную слюну. Того и гляди, разожмутся губы, слюна потечет струйками, марая их небритые, мятые лица, стекая на ковер библиотеки, образуя белый пенистый ручей… Сообщники стояли не двигаясь, их кадыки работали, как поршни, а Карлик глядел на них, читал их мысли и упивался своей непомерной властью. Он пристально взглянул в глаза Мурешану, и тот почувствовал, как его рука непроизвольно закрывает в кармане нож, нажимая лезвием на собственные пальцы. Вместо того чтоб закричать от боли, он улыбнулся и вытащил из кармана окровавленную руку, с которой кровь закапала на ковер. Но продолжал улыбаться.

Карлик посмотрел на всех подряд, и каждый тоже стал натянуто улыбаться.

— Ну что? — спросил их главарь. — Зачем пришли?

— Сменили префекта. Из Бухареста прибыл новый префект, коммунист. Месешана опять арестовали.

— Хорошо, — быстро ответил Карлик, словно это известие подтвердило то, что он уже знал. — Я же сказал: кто хочет, пусть сматывается. Вот вам на дорогу. — И стал совать каждому в руки золото, рассыпая его по полу.

Бандиты забыли о своей тревоге и стали толкаться, наступая друг другу на ноги.

— А теперь хватит. Спасайся, кто может. С тем, что я вам дал и что у вас есть, можете далеко уехать. Идите.

— А ты? — спросил Мурешан.

— Я остаюсь здесь. Куда мне идти? Я не таракан, чтоб забиваться в щель!

— Мир велик. И жить можно везде.

Карлик ответил не сразу. Долго смотрел на них, долго молчал, прежде чем произнести раздельно:

— Уходите. — И они столпились в дверях, спеша уйти, не понимая, что стало с их главарем.

— Он испытывает нас, — сказал Генча. — Хочет знать, кто с ним и кто против. Знает, что делает. У него есть сведения, которых мы не знаем. Я остаюсь здесь, с ним.

Большинство так и решило. Только Мурешан и еще двое рассовали золото по карманам и ушли. Но недалеко. Несколько ребят Матуса пошли следом за ними, Мурешан заметил их и открыл огонь. Но преследователи были вооружены, пуля попала в Мурешана, он подскочил, тяжело рухнул на лед и испустил дух.

Карлик остался один, пересчитывая оставшееся имущество, и, по мере того как пропускал золото сквозь пальцы, оно казалось ему потерявшим всякую цену. Он постепенно забыл, что это золото, ему почудилось, будто он перебирает пальцами зерна фасоли, кукурузы, словно был еще голодным мальчишкой.

Он не спал всю ночь и утром, когда пришел Матус, был таким же свежим и бодрым, как обычно, и думал только о своем кровавом величии. Он сиял и рассматривал свои корявые руки, которые любил, — этими руками он собрал состояние. Он вспомнил своего отца Хызылэ, который перессорился со всем селом и со всем миром, и умер, грызя ночью, как заяц, овощи и фрукты, украденные у соседей. Он подумал, что Хызылэ был мудрецом, и в первый и последний раз в жизни почувствовал, что любит его, как достойный отпрыск достойного отца. «По ту сторону нет ничего: ни печали, ни воздыхания, ни радости, ни боли».