Александру Ивасюк - Половодье

Послышалось последнее предупреждение, но в тот же миг грязная простыня (на ней спали, не раздеваясь) заметалась в окне.

— Выходите все, — раздался голос лейтенанта, — по одному, с поднятыми руками. Даю пять минут.

Все уставились на Карлика, тот сказал:

— Выходите, ничего страшного. Вас приговорят к тюремному заключению, но вы знаете, что это такое. Оттуда вполне можно выйти живым-здоровым.

— А ты? — спросил Генча, который обнаружил в себе некоторую привязанность к атаману. — Что ты будешь делать?

— Я погожу. Устрою кое-какие дела, потом выйду.

— Ты хочешь спастись. Думаешь, удастся? — спросил кто-то.

— Нет, я не собираюсь спасаться. У меня маленький счет к себе. Запомните, в погребе есть еще немного золота. Если отвертитесь, если кто-нибудь выживет — это золото ваше. А моих мальчика и девочку возьмете к себе, помогите им. Пусть окончат школу. Может быть, потомки Хызылэ станут господами. Я чуть про них не забыл.

— Что ты хочешь сделать, Ион? — сказал Генча, впервые в жизни назвав Карлика по имени, которого тот не слышал уже много лет.

— Выходите скорей, не то начнут палить и вы зря погибнете. — Карлик повернулся к ним спиной, направляясь в библиотеку.

— У него есть тайник, пойду-ка и я с ним, может быть выскочу, — сказал кто-то.

Генча сурово покосился на говорившего:

— Ступай вперед, — и пригрозил пистолетом.

Все стали выходить, один за другим, подняв руки. Два сержанта и двое полицейских обыскивали их, отнимая оружие, и вскоре на земле лежала целая куча пистолетов.

— Кто из вас Карлик? — спросил Матус, сверкая глазами. Никто не ответил.

— Ну, отвечайте, — повторил Матус. — Кто из вас Лумей Ион, он же Карлик? — спросил он Генчу, который был на голову выше всех.

— Не я, — грустно ответил тот. — Разве я могу им быть? Меня зовут Генча. Только Генча.

— Тогда ты, или ты, или ты? — Матус указал пальцем на трех подряд. — Все они отрицательно покачали головами.

— Так кто же из вас, наконец? — закричал Матус. — Кто? Выходи вперед.

— Он остался там, один, — пробормотал Генча.

Матус вытащил из кармана пистолет и поспешил во двор, весь дрожа от волнения.

— Куда вы, господин комиссар? — крикнул прокурор Маня. — Вы рискуете жизнью! Вернитесь, приказываю вам!

Но Матус не слушал его. Он шел по узкой дорожке между двумя заброшенными бассейнами, один из которых сторожили нимфы, а другой — по всем четырем углам — лягушки. Молодой лейтенант тоже вытащил пистолет и пошел следом. Матус услышал шаги за спиной, скрип гравия, смешанного со льдом, обернулся и сказал:

— Оставьте меня одного, лейтенант.

— Нет, — ответил тот. — Я буду прикрывать вас с тыла. У меня с ним тоже личные счеты.

Оба вошли, толкнув тяжелую входную дверь. Прошли через запущенные комнаты, хранящие еще следы былой роскоши, обитые дорогими шелковыми обоями, теперь разорванными, с бронзовыми статуэтками самураев, держащих в руках изящные светильники с массивными бронзовыми лампами (напрасно израсходованный металл). Матус не удостаивал их внимания, переходя из комнаты в комнату с пистолетом в руке в поисках главной дичи. Его бледное лицо резко выделялось на фоне рыжих кудрей и призрачного сумрака. Следом за ним медленно, оглядываясь, ступал лейтенант. Но Карлика нигде не было видно. Они вошли в просторное помещение, хранящее следы недавнего пиршества, полное домашних запахов. В воздухе еще плыли голубые клубы табачного дыма, и было душно от раскаленной печи. Из этого помещения всего одна дверь вела дальше, всего одна низенькая дверь, прикрытая тяжелой портьерой из зеленого бархата.

Матус почувствовал, что за этой дверью, которая ведет то ли в алтарь, то ли в рай, и находится тот, кого он ищет, его смертельный враг, загнанный зверь. Он остановился на миг и прислушался. Не было слышно ни шороха. Он сильно толкнул дверь ногой, но она не поддалась. Нажал на ручку — заперто. Сам от себя того не ожидая, он разрядил пистолет в замочную скважину, и тогда старая тугая дверь вдруг сама распахнулась, как живая. Матус перезарядил пистолет и шагнул через порог.

Он попал в просторную библиотеку, все стены которой были уставлены книгами. Лишь напротив двери оставалось свободное место, где висели два больших портрета. Один изображал старика с длинными бакенбардами, как у Франца-Иосифа, с суровыми, холодными глазами и могучим подбородком; черты лица его резко выдавались и казались окаменевшими еще до того, как их запечатлела кисть художника; в нескольких местах портрет был изрезан ножом и часть полотна свисала. На шее у старика блестела медаль на широкой шелковой ленте в красную и черную полоску. Второй портрет являл прекрасную женщину, возраст которой был явно смягчен художником, — женщину с полными, белыми сверкающими плечами и с глазами, выражавшими беспредельную надменность. На круглой шее сверкало ожерелье. Кто-то пририсовал ей химическим карандашом усы. Между этими двумя портретами, на крюке, который явно был когда-то вбит для тяжелой рамы третьего портрета, на тонком шелковом шнуре темно-красного цвета висел мужчина, не очень высокий, но толстый, с вылезшими из орбит глазами, желтыми, как у бобра. Это был как бы третий портрет — гротеск, отделявший барона от баронессы.