Александру Ивасюк - Половодье

— Ты прекрасна, как ангел, моя дорогая. Уж не ангел ли ты на самом деле? — спросила она и, чтобы удостовериться, что все это происходит наяву, не довольствуясь свидетельством слабых старческих глаз, протянула к ее лицу худые дрожащие пальцы и ощупала его, уловила нежный, как у персика, пушок, делающий кожу щек бархатистой, приятной для осязания. — Ангел, неужели ты ангел?

— Нет. Я не ангел. Я просто женщина, — ответила Хермина и взяла в свои нежные, тонкие руки высохшие старческие пальцы.

— Была и я когда-то так же красива, как ты, — сказала старуха. — Очень красива, стройна, не пополнела даже, когда родила пятерых, одного за другим. И ты роди ему много детей. Не бойся, не станешь от этого некрасивой. И если не вы, то пусть они или ваши внуки научатся жить. Трудно этому научиться, ох как трудно. А бывает, научишься — уже поздно. Дай бог вам, уже немало горя хлебнувшим, не опоздать…

И она обняла сына, ни о чем больше не спрашивая. Чудо свершилось, а в его смысл не следовало вникать.

— Сядем за стол, — сказала она и позвонила на кухню.

Пришла и Корнелия, старая кухарка, посмотреть, что случилось, так как весть о возвращении Пауля с необыкновенно красивой девушкой уже достигла кухни.

— С Паулем госпожа, такая красавица, каких не сыскать!

День был богат событиями, и никто уже ничему не удивлялся. Карлик, личный враг Корнелии, которая, как известно, презирала выскочек, был уничтожен. А теперь вернулся и Пауль Дунка, и все будет по-прежнему. Увидев Хермину, кухарка поняла, что эта женщина из тех, кого она уважает, а потому подошла и поцеловала ей руку. Ее жест встревожил бывшую баронессу. Слишком все это походило на далекие времена ее детства, а те времена привели лишь к несчастиям.

— Ваша милость, — сказала Корнелия. — Можете положиться на меня. Никто во всем городе не умеет, как я, приготовить и подать на стол. Вы будете устраивать блестящие обеды, и я буду долго жить, чтоб вам готовить. Корнелия не так скоро умрет, как хотелось бы некоторым нечестивцам. — (Ей всегда представлялся некий заговор против нее.) — А они все равно загнутся раньше нас с вами.

— Я не хочу, чтоб было так, как когда-то, — испуганно, как бы себе самой прошептала Хермина.

Пауль Дунка улыбнулся и сказал:

— Ты полюбишь Корнелию, моя милая! Фантазия придает ей крылья не только в кулинарном искусстве, — и дружески похлопал кухарку по сгорбленной спице.

— Накрой стол в гостиной, как ты умеешь, — приказала ей старая госпожа Дунка.

Когда их пригласили к столу, все сверкало. Корнелия превзошла себя. Хермину представили Григоре Дунке, тринадцатилетнему философу, который тут же полюбил ее, поскольку изучал сейчас по истории период рыцарства и был готов любить и защищать всех, кто подвергался опасностям. Он полюбил ее за сходство с обезглавленной королевой Марией-Антуанеттой. Он знал обо всем, что произошло в городе, присутствовал прошлым вечером на митинге, чтобы довершить свое политическое воспитание. Он видел и солдат, ведущих под стражей сообщников Карлика. Его чудного дядюшки не было среди них. А теперь с удивлением увидел его здесь в сопровождении этой молодой женщины, немного старше его самого, такой странно красивой. Он знал, что это баронесса Хермина Грёдль, которая продала виллу Карлику. Он не мог понять до конца, что же произошло, но ничего не спрашивал, предпочитая ждать развития грозных событий. Тогда он спасет прекрасную баронессу, галантно предложит ей свою твердую руку. Тогда или немного позже. Вскоре между ними завязалась прочная дружба.

Увидев безукоризненно накрытый стол, обширную гостиную, украшенную портретами владык, ученых и мудрых юристов, потомком которых был ее возлюбленный, тяжелые серебряные приборы с монограммами и пятиконечной короной (а не семиконечной, как у нее), Хермина взволновалась. Слишком уж было это похоже на другую жизнь, которая оказалась столь пагубной, открытой всем бедам.

И она не особенно удивилась тому, что Пауль, сперва возбужденный и жизнерадостный, стал грустнеть по мере того, как обед подходил к концу. Сначала она инстинктивно пыталась ободрить его и тихо погладила его руку.

Пауль Дунка улыбнулся ей, но оставался грустным. И госпожа Дунка стала молчаливой; слышен был лишь звон фарфора, серебряных приборов, и обед, начавшийся так весело и непринужденно, превратился в какой-то странный ритуал. Так и закончилась эта трапеза.

Пауль Дунка поднялся со стула и сказал:

— Мне предстоит еще одна трудная дорога. Я ухожу. Но знай, что я люблю тебя. Я вернусь — раньше или позже, но вернусь, вернусь!