Александру Ивасюк - Половодье

Пауль ошеломленно молчал. Потом спросил:

— Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Что произошло с Карликом?

— А вы не знали? Он покончил с собой накануне ареста, сегодня утром. Остальных бандитов задержали.

Пауль Дунка глубоко вздохнул. Не он спас женщину, не он добился правосудия. Ему захотелось смеяться, и он засмеялся, странно и продолжительно, подчиняясь своему актерскому инстинкту, который снова вернулся к нему после треволнений прошедших дней. Прокурор Маня даже не улыбнулся, не спросил, почему он смеется, только кивнул головой в знак прощания и отпустил его.

Пауль Дунка отправился домой, опустошенный, предельно уставший, охваченный чувством напрасно проделанной работы. Он не ощутил ни облегчения, ни ясности. В душе у него было пусто. Он прошел по замерзшему городу, опустевшему, плохо освещенному, и некоторое время бродил по улицам, выбирая самую длинную дорогу к дому. Он вошел в дом и застал Хермину и мать в темноте, молчаливых, сидящих в больших креслах, обитых красной кожей. Он инстинктивно ощутил их присутствие, резко включил свет, оперся о косяк двери и засмеялся.

— Ваш любимый блудный сын вернулся к родным пенатам. Правосудие свершилось. Карлика уже не существует на свете, и передо мной открывается долгая мирная жизнь.

— Ты думаешь, все будет хорошо? — спросила Хермина, резко подымаясь с места и повторяя свой утренний вопрос.

— О, конечно, моя дорогая! Мы будем жить, размножаться и наполним всю землю. Но сейчас у меня нет никаких сил, пойду лягу…

И он действительно прошел в свою комнату, одетым бросился на кровать, тотчас же заснул и не проснулся, даже когда Хермина улеглась рядом.

— Побудь с ним, — сказала старая госпожа Дунка, проводив ее до дверей. — Ты можешь стать его ангелом-хранителем, если еще существует для него спасение.

И Хермина поняла это в тот миг, когда вошла в комнату, поняла, что не покинет его никогда, что к ее любви теперь прибавилась материнская нежность, в которой растаяла вся ее прежняя горечь.

Прокурор Маня отправился в префектуру с показаниями Пауля Дунки. Григореску прочел их и подчеркнул красным карандашом некоторые интересующие его пункты.

— Пусть прочтет и товарищ Дэнкуш, — сказал он.

Тот взял показания и лихорадочно стал читать, волнуясь все больше и больше.

— Бывшего префекта мы выведем из дела, — услышал он слова Григореску, сказанные прокурору. — Мы обещали это Бухаресту, не надо поднимать скандала до выборов.

— А как поступим с адвокатом? Мы можем использовать его как свидетеля, можем привлечь к судебной ответственности. Но он неудобный свидетель, странно экзальтированный, почти безумный.

— Что скажете, товарищ Дэнкуш? — спросил Григореску.

Дэнкуш посмотрел на всю писанину, перелистал показания, как бы изучая этот крупный почерк, попытался вспомнить лицо Пауля. Подумал и ответил:

— Я не юрист. Если он преступил закон, его нужно судить. Но лично я не трогал бы его. У нас достаточно улик против остальных, а он сам — нечто вроде жертвы.

— И я тоже думаю, что так будет лучше. В сущности, он ничего не натворил, а на суде может наговорить бог знает что… Поэтому прошу вас вывести его из дела, а этот документ, содержащий в себе много ценного, оставьте мне. Продолжайте следствие.

Прокурор Маня поклонился.

— Есть еще распоряжения? — спросил он.

— Нет. Можете идти. И вы заслуживаете отдыха.

После ухода прокурора Григореску обратился к Дэнкушу.

— Он достойный и интеллигентный человек.

— А мне почему-то не нравится.

— Я знаю, почему он тебе не нравится. У него нет твердых убеждений. Зато они есть у нас, и он может быть полезен нам кое в чем. Революция — сложная вещь, она нуждается в разных людях, и, кроме того, люди со временем меняются…

Наконец и Дэнкуш отправился восвояси, побродил по улицам, впервые за долгие дни предаваясь этому своему старому и любимому обычаю. Он любил прогулки, а все было некогда… Дома он нашел старую тетрадь в толстом голубом переплете, нечто вроде дневника, куда изредка заносил свои мысли, изредка, потому что в подполье было нельзя, а потом дела одолевали. Он обмакнул перо в чернильницу и записал мелким, но четким почерком:

«Григореску прав. Только так и следует разрешать практические сложные вопросы, которые встают перед нами. Государственная власть — инструмент революции. Но мы сражаемся не только за хлеб насущный, но и за человеческое достоинство. А в процессе будущей истории государство и власть сойдут на нет, исчезнут. До той же поры мы еще будем при многих грехах!»