Александру Ивасюк - Половодье

После ухода офицеров, перед которыми, несмотря ни на какие нашивки, префект вел себя как командир, Дэнкуш сказал ему:

— Товарищ Григореску, я многому научился от вас с той поры, как вы прибыли сюда. Вчера я действительно ошибся и сам отстранюсь от ответственной партийной работы, хотя, разумеется, и впредь буду отдавать всю свою энергию нашему делу, когда бы и где бы она ни потребовалась.

Григореску пристально поглядел на него, сел в кресло рядом с Дэнкушем и дружески хлопнул его по колену:

— Это была не такая уж большая ошибка, я думал об этом. Правда, могло быть гораздо хуже, но, в конце концов, получилось хорошо. Не будь этого скандала, нам не удалось бы так скоро ликвидировать их. В сущности, это убийство на вокзале льет воду на нашу мельницу.

Дэнкуш поежился, вспоминая, что и он подумал именно так, когда Матус и его ребята принесли ему известие об убийстве рабочего на вокзале. Да и как же он мог думать иначе? У революции есть и герои, и враги, и жертвы. Целых двадцать лет он боролся с фразой «Делай каждого человека целью, а не средством». Каждого человека или все человечество? Вот в чем вопрос.

Григореску продолжал:

— В общем, ты поступил правильно, что стал во главе движения. Это значит, что ты понимаешь настроение масс. Но не очень еще умеешь пользоваться государственной властью. Правда, у тебя и не было особых возможностей, хотя ты и пренебрег массовым вводом наших людей всюду, где это необходимо, в первую очередь — в полицейский аппарат. Неужели ты думаешь, что этот генерал так и явился бы сюда и беспрекословно выполнял мои приказы, если бы я был только первым секретарем уездного комитета партии, а не префектом? Ни в коем случае. Явиться к нам для него значило бы сделать выбор, а, по их мнению, еще неизвестно, чем дело кончится. Когда же перед ними префект — они подчиняются государственной власти, то есть тому, чему привыкли подчиняться всю жизнь. Вот я и говорю: государство — это инструмент революции, перед ним не так-то просто бунтовать. В этой фазе государство укрепляется и будет укрепляться.

— Все же я не знаю, гожусь ли, хватит ли у меня энергии, — сказал Дэнкуш.

— Нет, нет. Мы в тебе нуждаемся. Народ любит тебя. Ты будешь у нас секретарем по пропаганде, так я и сообщил в центр. Вместо Вайса, который станет редактором газеты. А теперь хватит с личными вопросами, надо приступать к работе. — И он позвонил секретарше, чтобы она соединила его с Матусом.

В то время как префект налаживал контакт со всеми подчиненными ему органами власти, в помещении полиции с раннего утра начался допрос Месешана, который вел прокурор Маня в присутствии уездного следователя Бени и комиссара, рыжего Матуса. Маня задавал вопросы, изредка листая папку с бумагами квестора Рэдулеску. Месешан начисто все отрицал, спокойно и равнодушно.

Затем он остался наедине с прокурором Маней, который холодным, металлическим голосом непрерывно задавал ему одни и те же вопросы. Матус ушел допрашивать других полицейских, вместе с Месешаном побывавших у Стробли. Сперва и они утверждали, что Стробля сам набросился на них. Но каждый в отдельности называл разное оружие, которое будто бы было у того в руках: топор, нож, пистолет, долото, молоток. Они противоречили друг другу и в конце концов сознались, что Месешан застрелил столяра, как только вошел в мастерскую, и что с вокзала он пошел к Карлику. Они подписали свои показания и признались, что были не только полицейскими, но одновременно служили Карлику и, вооруженные, сопровождали Месешана. Кое-кто из них назвал имя адвоката Пауля Дунки — он тоже там был и протестовал, когда начали избивать жену Стробли. Это имя было занесено в свидетельские показания, однако ордера на его арест не выписали.

Главной заботой Матуса было не выпустить из рук Карлика и заставить признаться Месешана. Собрав свидетельские показания, Матус вернулся в кабинет, где прокурор Маня продолжал задавать вопросы, а Месешан — молчать. Последний сидел, погрузившись в свои мысли, но, когда вошел Матус, комиссар-коммунист, и Месешан увидел его лицо, он понял, что остальные дали показания и запираться дальше бесполезно. Он понял это, но не решался признаваться. Вместо этого думал о будущем. Его осудят, несомненно, но и в тюрьме можно жить, рано или поздно будет помилование, как всегда в смутные времена, его освободят и он займется коммерцией. И тут он усмехнулся про себя. «Я полный идиот. Нужно устроить побег и скрыться где-нибудь на чужбине. Так нужно было поступить еще вчера, когда меня освободили. Но господь отнял у меня разум!» Он решил ни в чем не сознаваться, что бы ни случилось. «Пошлю их к матери!» — мысленно выругался он. Он был зол на весь свет и не признался бы ни в чем, даже в собственном имени. Между ним и остальным миром существовало лишь одно огромное «нет». Он услышал каркающий голос прокурора Мани, которого успел возненавидеть всей душой. «Гнусный червяк, — думал он. — Что, если проломить ему голову?»