Александру Ивасюк - Половодье

— Нет, нет, нет. Я хочу знать мнение прокурора. Я поймал его, поймал с поличным!

— Хорошо, хорошо. Как бы там ни было, он не избежит наказания. Ну, идите домой. Вас проводит ваш новый помощник, комиссар Матус.

— Пошли, господин начальник, — сказал ему фамильярно рыжий Матус, и они вышли; квестор как-то сразу обессилел, лицо у него обмякло, он едва волочил ноги.

— Ну что здесь за народ, — сказал префект, задумчиво покачивая головой. — Этот сходил с ума от страха перед собственным подчиненным. Совсем обезумел. Вы посмотрите, — обратился он к обоим юристам, — можно ли это использовать для чего-нибудь?

Один за другим переворачивались листки. Затем прокурор Маня сказал:

— В какой-то степени да. Местами это поразительно. Все-таки, он полицейский.

— А что скажет главный прокурор? — спросил Григореску.

— Что говорить, господин префект? Я подпишу ордер об аресте Иона Лумея, прозванного Карликом.

— Подписать легко, а вот поймать… Покамест не спускать глаз с виллы. Чтобы никто оттуда не выходил. Позовите Матуса.

Когда тот вошел, Григореску сказал:

— Собери людей, сколько возможно, — из полиции, кто не подкуплен, если такие найдутся, и из своих ребят. И людей с вокзала. Держите Карлика в осаде.

— Понял, — ответил Матус.

— Господа, уже скоро три, идите спать, завтра у нас много работы!

— А вы? — спросил Дэнкуш.

— Ну, на таком диванчике, как этот, высплюсь по-царски. Спокойной ночи.

Дэнкуш ушел домой, лег и от усталости так и не понял — спал он или нет. Но ему виделось, будто он едет на белом коне во главе ликующей толпы и протирает очки, вспотевшие от слез.

Главный прокурор шел молча рядом с прокурором Маней и лишь при расставании сказал:

— Вас ждет большое будущее. Лично от себя желаю вам удачи.

— Я только выполняю свой долг, — скромно ответил прокурор Маня.

Утро в городе выдалось на редкость спокойное. Было так же холодно, как и вчера, только солнце светило ярче и ледяные сосульки истончались, сверкая.

Рынок был многолюден, торговля шла бойко. Крестьянки в цветастых платках и косматых шубах, делающих их чуть ли не треугольными, продавали сметану в глиняных горшках, которые лет через двадцать, двадцать пять будут доставлять особое наслаждение собирателям народного творчества. Банда Карлика не явилась за ежедневной данью, и мелкие торговцы и покупатели быстро отвлеклись от тревожных мыслей.

С рассветом немецких пленных вывели на работу к насыпи железной дороги, которую расширяли. Густой пар валил у них изо рта и загрязнял воздух, когда они пели песню. Бывший младший лейтенант из дивизии «Панцер дас рейх», Вернер фон Блюментритт, который этой зимой перешел в католическую веру и попросил, чтоб его выводили на работу, сказал своему другу, доктору Кербелю (тот в свое время был разжалован в солдаты и послан в дисциплинарную роту за то, что, будучи убежденным католиком, обратил в свою веру и его, потомка воинственных юнкеров):

— Дорогой Гейнц, знаешь, как называется по-английски такой день? «A glorious day» — благословенный денек. Добрый наш господь бог подарил нам чудесный день, и мы должны радоваться ему.

— Да, Вернер, каждый день, прожитый в мире и в умилении природой, — это благодать.

В учреждениях с утра кипела работа — день был из ряда вон выходящим. Все начальники учреждений отправились представиться новому префекту, Октавиану Григореску, приказ о назначении которого был подписан прошедшей ночью. Они по одному входили в торжественно обставленный кабинет и церемонно здоровались.

Префект пожимал им руки, каждому повторяя, что в городе и уезде должны царить порядок и спокойствие и что без малейшего промедления следует приступить к возобновлению экономической деятельности.

Григореску принимал всех, стоя посреди кабинета, словно заполняя его своей могучей фигурой, и мимоходом, в самых общих чертах, интересовался состоянием дел в каждом департаменте. Везде были свои проблемы, самые важные, требующие быстрейшего разрешения, он брал на учет.

Высшие должностные лица входили немного испуганные и выходили более или менее успокоенные. Префект Григореску был человек порядка, это было ясно, а не какой-нибудь бунтовщик или бродяга, как думалось бы многим всего два-три года назад. Поэтому они сразу приняли его как представителя власти, которой с малых лет привыкли подчиняться.