Во всю ширину и длину холла лежал огромный, видимо, тоже произведенный по спецзаказу, ковер. По крайней мере ковер был такого размера, что в соответствующие времена в магазинах не продавался. Мебели было немного, но она стояла не так, как обычные граждане привыкли расставлять мебель в своих квартирах. Несколько диванов не жались по стенам, а стояли свободно, отступя от окон и стен, почти как в американских фильмах. Был ли телевизор? Честно говоря, автор не помнит, так же как и какая была люстра. Герой не обратил на это внимание. Может быть, временная юная возлюбленная не включала полный свет, при котором все можно было разглядеть, а сознательно для интима оставила все в полумраке? Именно поэтому лакуны в восприятии автора и остались. Автор запомнил несколько зарубежных журналов на низких столиках возле диванов, а герой — фантастическую радиолу. Вживую герой тоже никогда раньше не видел ничего подобного. Это был агрегат, похожий на те, о которых все слышали или даже видели в редком, как жар-птица, американском кино. О звуке и пластинках говорить не приходится. У автора сейчас на даче целая гора этого нынче дорогого и редкого винила. Что толку? Это все какая-то чистая классика от Чимарозы до гениального Свиридова и Шостаковича. Тогда все гонялись за изданиями фирмы «Мелодия», писавшей свои музыкальные шедевры в здании лютеранской церкви. Американская и английская классика джаза и зарождавшаяся культура английских «Жуков» были недоступны. Здесь же наличествовал полный и демонстративный набор. Но представительский цирк на этом не заканчивался. Мельком, через свое нетрезвое сознание автор обратил внимание еще и на полку с собранием сочинений Достоевского. Кто бы мог ожидать здесь любителей! Но главное, что принуждало цепенеть, все-таки музыкальный агрегат... Он сам запускал по очереди пластинки, сам их переворачивал и безо всяких пауз одну серию дисков менял на другую. «Агрегат» был символом свободной жизни за железным занавесом и политическими барьерами. А вот мы какие!
Попав в это идеологическое логово, мозги нашего героя сразу перестроились, и мысли о сексе ретировались с первой линии. Надо было все еще рассмотреть и разнюхать. Кухня на удивление оказалась стандартной, маленькой и тесной. С такой кухней не устроишь праздничного суаре. Значит, во время приемов иностранцев все заказывали в соответствующих местах. Посуда, холодильник и другой инвентарь были весьма стандартными. Но герой все-таки должен был обойти все сокровенные углы. Кабинет батюшки тоже не отличался площадью и обстановкой. Даже письменный стол не был финским. Особо много книг не было. У стенки стоял грубоватый стеллаж, на полках которого в абсолютном порядке стопочками лежали аккуратные папочки. На одной из них отчетливо выведено: «Переписка с ЦК КПСС». Можно было только догадываться, о чем переписка. Рассматривать и демонстрировать вежливое любопытство было не вполне политесно, даже опасно. Бог его знает, какими инструкциями снабжена дочка ответственного родителя. На другой папке латиницей было выведено: иностранная корреспонденция. Тут автор, естественно, вспомнил, что этот общественный и литературный деятель был знаменит тем, что довольно свободно говорил по-английски. Иностранный язык — это всегда один из путей к карьере. И наш герой, отчетливо это понимая и вдобавок ко всему сам настрадавшийся от несовершенств собственной образованности, задал вопрос в надежде получить волшебный, спасающий ответ:
— Скажите, дорогая, а как ваш батюшка изучал язык?
Наш герой уже писал, что все время, и в Москве, и в Ленинграде, где он переночевал на прикроватном коврике чужого номера, они обращались друг к другу исключительно на «вы». Сакральное «ты», конечно, дальше прозвучит, но всему свое место. Уважаемая стажерка от прямого ответа ушла. Автор не узнал, участвовали ли в процессе кремлевские преподавательницы и новые технологии. Ответ был такой, врезавшийся в память:
— Он учит язык с юности, всю жизнь.
Вот тогда герой испугался. Выучишь — и помрешь. Надо тянуть удовольствие.
Постепенно добрались до такой же скромной, как кухня, родительской спальни. Было что-то антисоветское, когда герой залез под тяжелое, похожее на перину родительское одеяло. Было хорошо и сладко. Он слизывал горячий пот у нее с шеи. Московская негасимая ночь бурлила за окнами. На «ты» они так и не перешли. Но в какую-то минуту, нагнетая наслаждение, он ей не по-английски, а по-русски сказал: «Стань раком». Французы эту интимность интеллигентно называют позой собаки. Тогда же и автора, и героя пронзила мысль: язык надо учить медленно, растягивая, чтобы быстро не умереть, на долгие годы.
Читать дальше