Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

И когда это началось с мамой… память, проклятая память бросила мне именно этот кусок, этот обрывок, эту картинку. Бросила, чтобы напугать.

Проклятая память!

— Вот и хорошо, что ты приехал. Ты знаешь, я и борщ сварила. Как раз…

Я ехал минут сорок, не больше. Далеко ли тут — четыре переезда на метро (метро? опять метро? я что, и сегодня работаю?), до метро — минут пятнадцать пешком, и от него — идти минут пять (да, у моей мамы дом совсем рядом со станцией… вечером не слишком хорошо, пьяные попадаются, моча в подъезде… этот рынок на выходе со станции, пустые картонные коробки, деревянные ящики разбросаны где попало… вечером плохо, зато днём — ничего… хорошо).

Нет, не могла, не успела бы она за сорок минут борщ сварить. Не из пакетиков же заправку высыпает! Я точно знаю — моя мама натуральное любит. Натуральное мясо, овощи… Свежие овощи.

Нет, не успела бы. Значит, заранее готовила. Видно, была уверена, твёрдо уверена в том, что я приеду. Почему? Я и сам ещё час назад не был уверен.

Впрочем… Ладно, ни к чему это. Просто я уже успокоился. Всё, что можно было передумать, пережить, всё, чего ещё можно был бы испугаться или устыдиться — всё уже прошло через меня, через моё сознание, через мою жизнь. Всё прошло, осталось только всё то же прежнее равнодушие. Не спокойствие, нет. Равнодушие.

Осталось со мной. Немое. Слепое. Глухое. Безмозглое.

Думал ли когда-нибудь, что приду сюда вместе со смертью? Что притащу её с собой?

— Проходи… Куртку сними, что ты всё в ней стоишь…

И вешалка всё та же, разве что крючок (тот самый, на который я и два года назад, когда ещё жил с родителями, вешал куртки, пальто, плащи… почему-то только на него… привычка, что ли?).

Я стоял на пороге комнаты. Теперь я зашёл. Какие странные бывают возвращения… Не в детство, не в юность… Не назад. Не домой.

Возвращаешься чужим. Совсем чужим.

Я подошёл к креслу, что стояло напротив телевизора.

Кот Тимофей, развалившийся в кресле, зевнул лениво и протянул вперёд лапы, будто приветствуя меня.

— Вот, вот, — сказала мама, зайдя в комнату. — Прямо никакой управы на него нет. Рыбу опять стащил…

— Откуда?

— Со стола, как обычно.

Тимофей прикрыл глаза и замурчал, словно доволен был тем, как обсуждают его подвиги.

— Положила разморозить… Для него же положила. Нет, чтобы, как все приличные, воспитанные коты, посидеть, дождаться. Натура-то разбойничья, бандитская. Надо залезть обязательно, лапой на пол свалить, утащить. Съесть потихоньку…

Тимофей приоткрыл глаза…

«Именно так!»

…царапнул лапой обивку кресла и отвернулся.

— Сытый теперь, довольный…

Мама подошла к серванту, открыла дверцу и достала сложенный листок бумаги. Потом поманила меня.

— Игорь, посмотри…

Я подошёл. Она развернула листок и передала его мне.

Рисунок, штрихи неровные, прыгающие линии… Но виден, отчётливо, ясно — крест с разбросанными лапами, ползущий по листу, распластанный, придавленный, широкий, расплющенный крест. С витыми узорами, будто заросший, охваченный по контуру переплетёнными ветвями.

— Вот… Нравится?

Я вернул ей листок.

— Петя нарисовал, — пояснила мама и сложила листок.

Убрала в сервант и закрыла дверцу.

— Нравится?

Я пожал плечами.

«Что это за линии? Почему всё так переплетено? Так тоскливо… скомкать хочется, порвать…»

— Не знаю… Наверное, красиво… Я не художник.

— Дядю Петю помнишь? — спросила мама. — Брат мой, твой дядя… Ты маленький ещё был — он тебя на коляске катал, в парке. Упросил нас. Говорит: «Дайте хоть с племянником погулять, а то он у вас и воздухом почти не дышит… сопит всё». Ты, когда маленький был, и впрямь сопел всё время. Мы даже думали — с горлом вдруг что не так. Или, боже упаси, с лёгкими. К врачу ходили… Нет, говорят, всё нормально. Дыхание такое… А так — ты тихий был.

— Что это? — спросил я.

— Что?

— На бумаге? Что за рисунок?

— Это Петя для отца нарисовал, — пояснила мама. — На могилу ему поставить. Я попросила, а он… Нарисовал вот… Заказ теперь надо сделать. Дорого, конечно, но он помочь обещал. И впрямь — пора бы. Не дело это — который уж год, а всё это старый крест стоит, что на похоронах ещё поставили. Он уж в прошлом году покосился. Мы весной, на пасху, поправили… Помнишь, ездили тогда?

— Не помню, — ответил я. — Не ездил…

— Да, не было тебя, — мама вздохнула. — Вот, не ездишь к отцу на могилу… А совсем старой стану, тяжело мне будет — тогда как?

— Не люблю кладбища… Тяжело там…