Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Я успел посчитать их (последний вошедший, словно подчёркивая то, что именно он последний, плотно прикрыл за собой дверь). Пятеро, трое мужчин и две женщины.

— Так, и что тут у нас?

Торопову (сразу было ясно, что это именно он, остальные четверо стояли на расстоянии шага за его спиной и, после того, как зашли в палату, были уже молчаливыми, тихими).

Торопову на вид было лет пятьдесят. Крупный мужчина, ростом почти два метра (впрочем, почему почти? может, и два… я всегда плохо определяю размеры на глаз), широкий в плечах, плотного телосложения. Кажется, именно от него доходила едва ощутимая волна тонкого, слегка кисловатого лимонного парфюма. Почему-то именно этот запах отпечатался у меня сознании… нет, не внешность его (до сих пор не могу вспомнить его лица, разве только рост, широкие плечи… никогда не любил крупных людей, никогда не любил людей выше меня ростом!..да, вот и лица других врачей для меня — лишь туманные, расплывшиеся бледные пятна, даже примерно, даже контурами не могу в памяти своей нарисовать их… ничто, ничто, только пятна).

Только запах… Мне сразу стало легче, будто и впрямь дольку лимона положил под язык.

— Пятеро пациентов…

Женский голос. Шелест бумаг. Похоже, она перелистывала какие-то документы… Да, кажется, у неё была папка с бумагами в руках. У неё, у той женщины, что стояла слева от Торопова.

— Вижу только четверых. Пятый где?

Дядя Коля сжался и с головой накрылся одеялом (как будто это именно он был виноват в исчезновении пятого). Впрочем, дядя Коля всегда чувствовал себя за что-то виноватым (это я уже успел заметить) и потому всегда торопился в чём-нибудь признаться.

— Пятый где? — недоумённо (словно только что увидев не заправленную, но отчего-то пустующую кровать) переспросила кого-то женщина.

Шёпот, шелест бумаг.

— Да, пятый пациент отсутствует, — подтвердила женщина.

— Вижу, — нетерпеливо прервал её Торопов. — Вы когда научитесь информацию заранее собирать? Почему всё на ходу выясняете?

— В процедурной, — ответил кто-то из врачей.

— Почему во время обхода? — недовольно спросил Торопов.

Женщина что-то шепнула ему на ухо.

Я только успел услышать: «пункция…», «спинномозговой…».

— Понял, — сказал Торопов. — И что, подождать не могли?

«Ухудшение… Срочный анализ…»

Торопов нахмурился. Ему явно не нравилось что-то в этих объяснениях. Но что именно — я не мог понять. И недовольство это, смешавшись с моей безотчётной тревогой, стало пробиваться, проступать потихоньку сквозь окутавший меня сонный туман.

— Так, ну давайте с оставшимися разбираться…

«Алтуфьево»…

Вагон заполняется.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Бибирево».

Интересно, сколько людей я успел заразить за последние два дня?

Вагоны плывут перед глазами, проползают змеями из норы в нору, из дыры в дыру. Грохот поездов давно уже стал сплошным, слился в один ровный гул, нестихающий гул. Словно это один длинный, очень длинный поезд, в котором я еду уже второй день подряд.

Иногда начинает казаться, что я и спал в нём, в этом проклятом, в этом дрожащем и вибрирующем, подлетающем на невидимых в подземной тьме стрелках, незримых развязках перекрученных вечной ночью рельс, в этом проклятом и спасительном, в этом везущем меня от одного края преисподней до другого, в этом везущем меня к вечности, к вечной жизни в Аиде чудесном, заколдованном, заклятом, бесконечном поезде.

Кажется, вчера, часов в одиннадцать вечера мы пересекли Пирифлегетон. Огненный ручей тёк по туннелю, языки пламени лизали стальные колёса, волны медленные, красные волны текли, заливая рельсы…

Зёрнышки граната. Угощайся, Персефона!

— А вы на следующей?..

— Что?

— Да, выхожу…

— Ну дайте сумку-то…

— Женщина, ну что вы по ногам?!

— На колёсиках… Нельзя с таким сумками… Да нагрузила ещё…

— Ты мне указывать будешь! На себя посмот…

— А вы?

— Выхожу…

Сон. Просыпаюсь.

«…На станцию «Добрынинская».

Поезд трогается. Вагон начинает покачиваться, переваливаться с боку на бок; плыть по уходящей во тьму, волнами, изогнутым отблеском, светом мёртвых, извитой рекою плывущей стали.

Если открыть глаза — змеи. Змеи сплетённые ползут за окнами, охватывают, давят, сжимают вагон. Так давят, что в кольцах их трудно дышать. Так давят, что сердце — перетянуто красной ниткой… Шёлковой, лавсана ли — всё равно. Только почти не бьётся уже.

И надо… Когда бы мог подумать, когда бы представить мог, что — «надо»? Надо дышать!