Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

При этом совершенно неважно, осознаёт ли наш союзник и брат конечный результат своих действий, до конца ли он понимает, в каком направлении движется, или, скажем, просто получает удовольствие от реализации деструктивных фантазий. Полезно и позволительно всё, что усиливает проявления Хаоса в нашей жизни».

«Есть смерть на любой вкус. Самая простая… Возможно, вы и думали об этом. Может быть, знаете это и без меня. Смерть бывает великой. Внушающей благоговение. Внушающей ужас. Одним движением сметающей в зловонные рвы целые народы, смешивая их с известью и глиной, с тленом и забвением. Низводящей в прах древние цивилизации. Обращающей в пыль труды десятков поколений. Останавливающей движения миллионов сердец, так что замершие маятники их лишь мгновение висят недвижно над бездонной пропастью её — и срываются, падают в тянущую, влекущую, тяжёлую, вечную её темноту».

«Но есть простая, совсем простая смерть с кисловатым вкусом ржаного хлеба. Смерть на каждый день. Обыденная, немая, в потёртом сером пиджаке, мятых брюках, бледно-жёлтой рубашке с расстёгнутым воротом; с бесцветными, туманными, сонными глазами. Такая удача, господа! Сегодня я видел эту смерть».

«Иногда мне кажется, что она уже среди нас».

«Да, господа, среди нас. Вот это — самая эффективная, самая всепроникающая, подлинно всемогущая смерть. Та, которую не ждут. Та, к которой не готовы. Самая нелепая, самая неожиданная, самая недостойная и самая ужасная из смертей. Та, которая равнодушно, походя, будто нечаянно сметёт… Нет, не народы, не страны, не цивилизации! Человечество! Всё человечество! И не в ров… Слишком много чести! В корзину! В пыльную, заваленную чертежами неудавшихся творений, смятыми обрывками галактик, рваными клочками миров, огрызками планет и обломками звёзд мусорную корзину Вселенной. Только так лишим мы наконец… нет, не человечество — себя! Лишим мы, наконец, себя самой возможности того проклятого, мещанского, губительного для революции компромисса, того безумного шага назад, который разрушит совершенное наше Ничто. Только так, с последним шагом, с подлинно всемирной и действительно последней Революцией мы станем самой могущественной созидающей Хаос силой мироздания!»

«Вы склонны к пафосу друг мой. Но идея…»

«Обывателя как оружие массового истребления? Интересно, весьма интересно».

«И это только начало!»

Начало ветки. Синие вагоны плывут перед глазами. Оранжевые, изломанные линии цифр на чёрном табло.

Восемь часов тридцать две минуты. Утро. Час пик.

Я на работе. Я жду поезд. Сегодня я езжу в метро.

С тяжёлым гулом останавливается вагон. Расходятся створки дверей и поток, давящий бока, сжимающий грудь тяжёлой океанской массой своей поток людей, утренний, жёсткий, жестокий, не расставшийся со сном и не видящий ничего вокруг, крутящийся водоворотами Мальстрима и втягивающий в себя всех, кто оказался на его пути, кто оказался рядом с ним, кто оказался слишком близко от него.

В вагоне. Придавлен спиною к двери.

Теперь надо дышать. Надо просто дышать.

Каждый выдох — в лица, в лица, в лица. Мужские, женские, детские (да, есть тут дети, есть! надо только наклонить голову, немного наклонить — и выдох, выдох, выдох).

В глаза, в носы, в уши. В рот, открытый рот, зевающий рот, скривившийся рот, вялый рот, напряжённый рот. Розовые губы, красные губы (помада, помада!), бледные гуды, белые губы, слюнявые губы, пересохшие губы, слипшиеся губы, отвисшие губы, герпесные губы, двигающиеся губы, трясущиеся губы.

В глотку, внутрь, в душу. В ёб вашу мать!

Глубже, глубже. За выдохом — выдох.

Ровно, спокойно. Без пауз и отдыха.

Я на работе. Мне некуда спешить.

Начало ветки. Станция «Выхино». Следующая — «Рязанский проспект».

Утром здесь всегда много людей. Вагоны переполнены. До Таганки.

А там перейдём на другую ветку. Скажем, Серпуховскую. И поедем в Бутово.

Оттуда — снова в центр.

Сегодня у меня очень долгий, очень трудный рабочий день.

Ещё несколько тысяч выдохов.

Начался обход. Шаги приближались, звук нарастал, и вот — открылась дверь.

Так резко, что захотелось вскочить с постели и, на всякий случай, отбежать к окну.

В палату они входили не спеша, по одному, переговариваясь на ходу, что-то обсуждая (что именно — я не понимал, слышал лишь обрывки, самые кончики негромко сказанных фраз, да и туман перед глазами всё ещё плыл, не рассеивался, потому звуки их речи были для меня невнятными, отрывистыми, как будто растворёнными в плотном воздухе).